Андрей Попов - Дверь в сказочный ад
Лучшее, Лучшее… Среди серости и убогости того, что мы называем Обыденным, ты где-то затеряно и тебя нигде не найти. О тебе много говорят, о тебе слагают оды и легенды. Тебя называют светлым и прекрасным. Но увы, тебя надо постоянно ждать, ждать, ждать… Ты столь же прекрасно, сколь и далеко от нас. И яркие эвфуизмы в твою честь, к сожалению, не делают тебя ближе. Лучшее…
Мысли о возвышенном недолго продержались в моей голове. В мире есть три неустойчивые вещи: миражи, утренние туманы и человеческие помыслы. Все появляются только для того, чтобы тут же развеяться и исчезнуть.
– Звери… — беспомощно прошептал я. — Они только и ждут, когда пробьет полночь, чтобы вновь сойти со своих портретов… От них никуда не спрятаться! Никуда!
Ад, что находится под землей, зашевелился, вспыхнул, изверг из себя огромные языки палящего пламени и обжег край моей души.
– Вы находитесь под действием колдовства барона Маклина, — слабый голосок миссис Хофрайт просочился сквозь плотные слои туманов, окутывающих мою голову, и проник в сознание.
– И что же теперь делать? Что? Позвать священника?
Она испытывающе поглядела мне в глаза, потому как знала мое религиозное невежество и попыталась понять, говорю ли я всерьез. Затем внушительно произнесла:
– Это самая ценная мысль, мистер Айрлэнд.
Примерно через час я уже находился под куполом небольшого сельского костела, рассматривая мозаику на стенах и шедевры иконописи. Это был единственный католический приход во всей округе. О протестантских церквах миссис Хофрайт и слышать не хотела: «Не вздумайте ходить к еретикам, еще хуже станет!». Чтобы утвердить меня в этой мысли, она прочла на память какие-то постановления канувших в лету вселенских соборов. Позолоченные иконы со строгим взором христианских подвижников напоминали огрубевшему человеческому сознанию, что где-то там, далеко-далеко, где живут все людские мечты, есть мир совершенно непохожий на наш. А главное — недосягаемый и логически совершенно неопровержимый. И раз уж мы не способны узреть его наяву, нам дана возможность глянуть хотя бы на его отдаленные подобия. То есть, на иконы. Незатейливая религиозная экзегетика. Впрочем, интереса к нарисованным христианским святыням я испытывал ровно столько, сколько и они ко мне.
Священник, облаченный в длинную черную сутану, внимательно выслушал мою исповедь, понимающе кивнул, как утонченный знаток подобного рода вещей, затем заставил меня встать на колени и, возложив на мою голову руки, долго бубнил какие-то молитвы. Или знал их наизусть, или выдумывал на ходу. Потом он открыл Евангелие и произнес внушительную проповедь, в смысл которой я даже не пытался вникать, но миссис Хофрайт, постоянно находящаяся рядом, все время вытирала слезы.
А ведь действительно на душе немного полегчало! Зря… ох, каюсь, зря я раньше так пренебрежительно относился к религии. Сама по себе вера в Бога есть нечто эфемерное, как и все мифы о загробном мире. Но не в них дело. УТЕШЕНИЕ — вот что здесь реально! Если на рынке люди торгуют вещами, то здесь продаются чувства — самый надежный товар, спрос на который не падает ни в какие века. Религия в нашей жизни примерно то же, что в математике мнимая единица: по сути ее нет, но и без нее невозможны многие конкретные вычисления.
Я продолжал стоять на коленях в исповедальне и, ощутив в душе целебный покой, больше ни о чем не думал. Мне вдруг показалось, что я стою на тихом островке, расположенном прямо посреди бушующего океана зла и невежества. И только здесь, под сводчатым куполом искусственных небес, в немом обществе древних библейских персонажей, за стенами, пропитанные молитвами, чувствовалась наконец столь желанная безопасность.
Я попросил священника, не разрешит ли он мне сегодня на ночь остаться в стенах этого храма, якобы для того, чтобы предаться более усердной молитве. И тот любезно согласился.
Тогда я, помнится, поклялся себе, что если с этого момента мои кошмары прекратятся, поверю в существование Бога и всю оставшуюся жизнь буду его верным проповедником.
Глава седьмая
Один известный математик (не уверен, что точно помню его имя) часто задавал себе вопрос: «почему существует нечто, а не ничто?». Замечено, что у всех философов есть одна привычка: задать вопрос и на все оставшиеся века оставить его без ответа. Я однажды подумал: а чем в принципе это загадочное «нечто» отличается от пустого и понятного «ничто»? Какая кому разница: существует мир или его нет? Является он чьей-то богатой иллюзией или материален? Да и что такое материя и иллюзия? Давайте поменяем их местами, переименуем одно другим — что изменится?
Мир существует — и все. Точка! Принимай его таким, каков он есть, без лишних разглагольствований, без запутанных силлогизмов, без мутящих воду религиозных догматов. Не задавайся вопросом: откуда? Спроси себя: зачем?
Действительно — ЗАЧЕМ?
За восходом солнца следует закат, за рождением — смерть, за любовью — ненависть, за наслаждениями — болезни и страдания. Так какой же во всем смысл?
Вы, наверное, читая эти строки, сейчас думаете, что я уже опустился до первого признака откровенного умопомешательства — философствования, и пишу весь этот вздор только потому, что ни к чему другому уже не способен.
Совершенно верно.
Этой ночью звери растерзали меня прямо в церкви. Крики, вопли, воззвания к Богу, проклятия в адрес дьявола — все тщетно. Моя кровь брызгала на стены, марая одеяния святых. Но те были немы и абсолютно безучастны.
* * *Когда я вновь очутился в своей спальне, проснувшись от сна ли, от бреда ли, то ли от очередного мозгопомрачения, весь мокрый от пота, то взревел на весь замок. Вопль слепого бешенства лишь со слабой примесью чего-то человеческого вырвался у меня из груди. Я скинул одеяло, вскочил, перевернул пинком кровать и закричал:
– Мне это уже надоело!! Надоело!!
Взор не хотел верить, ум не хотел смириться с тем, что я нахожусь ни где иначе, как в распроклятом Менлаувере — пристанище осязаемых кошмаров. Через минуту я уже несся вниз по спиральной лестнице — прочь от места пораженных бешенством мистификаций. Бежать… бежать… бежать… Куда угодно!
Навстречу поднималась миссис Хофрайт с подносом в руках, на котором дымились две чашки утреннего кофе. Наверное, для себя и для дворецкого.
– Хотите кофе, мистер Айрлэнд? — ее голос источал тот самый сладкий яд, о котором много пишут прозаики. В ее глазах сверкнул неестественный огонек, как у большой напудренной куклы с маленькими зеркальцами вместо зрачков.
