Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)
- Обожрутся, - согласилась старуха. - Я вижу этих тварей с распухшими животами, вот только пожирают они наши кишки, а узкоглазые демоны пируют в Киото и насилуют придворных дам. Глупец ты, О, и всегда им был...
Слова старухи не тронули его сердца. Мало ли что болтает ведьма. В конце концов, бремя годов должно было окончательно лишить ее разума, так почему бы этому не случиться сейчас? Печально будет без источника, воды которого собираются со всей Империи, но О уже сам настолько пропитался всеми этими сказками, что без труда мог придумать такое, отчего у деревенских слюни изо рта пойдут пуще прежнего. Немного надо, чтобы сочинить очередную историю о летающей обезьяне, или о Гэнзи.
- Ты сегодня что-то не в духе, бабушка, - задумчиво сказал О. - Рис недоварился, или дура Тян опять испорченной редьки тебе положила? Нет, пора приниматься за ее воспитание, найти палку побольше...
Старуха затянула что-то заунывное, раскачиваясь как последний листок под дуновением зимнего ветра. О и сам почувствовал, как скатившийся с горы холод ткнул его в грудь, запустил ледяную лапу под одежду и вежливо поскреб живот. Словно ничего не произошло в окружающем мире - деревня, люди, лес с его волосатым племенем остались на месте, сказки и воспоминания кипели и бурлили в голове, брызгая на скуку дней, но трактирщику показалось будто он умер, прихватив с собой все, что окружало его, и вот-вот это хрупкое наваждение, так наскучившее ему за все годы, наконец-то разобьется, рассыпется, выпуская страшных чудовищ, скрывавшихся под оболочкой обычных вещей и старых знакомых.
Он скрючился на узком пороге, обхватив колени руками и вжимая их в грудь, стараясь согреться, раздавить озноб, вернуться в свой скучный, но такой теплый мирок. Но его продолжали держать, и сквозь зажмуренные глаза О видел, как собирается, сгущается вокруг него вселенная Божественной Аматерасу, как печальная и слепая богиня взирает на него с улыбкой и продолжает танцевать сама с собой, и вода с яркими лепестками расходится волнами, брызги летят ему в лицо и налипают красными каплями, похожими на кровь. Она смеется тысячью своих лиц, с каждым из которых ничтожный трактирщик оказывается иероглифом, и их глаза пробуждают его память, и он вспоминает другие времена, через которые все так же идет дорога, где стоит старый, покосившийся трактир, и где он обречен искупать свою вину, но никак не может сделать этого, погибая и возрождаясь, возрождаясь и погибая, проходя сквозь превращения, но вновь рождаясь в глухом лесу у подножия Священной Горы. И богиня, которой не нужно глаз, грозит ему полушутливо, полупечально своим пальчиком...
Наверное глупая Тян ощущает нечто подобное, когда не уследит за пивом, и перебродившее пойло выбьет пробку из бочки и прольется на землю, распространяя удушливо кислый запах на всю деревню, - ее куриные мозги не в силах связать прутик в руках О и боль в спине с ее собственной ленью и невнимательностью. Поэтому к чувству повиновения и благоговения перед своим господином, воспитанному тысячью предков этого глупейшего создания из глупейшего племени женщин, примешивается удивление и легкая обида - почему ее все-таки наказали?
Слюна стекала изо рта на руку, совсем как у пьяного Дзе, трубочка валялась в грязи и молодая курочка пыталась склевать с нее нечто съедобное. О вяло отогнал птицу, обтер мундштук и жадно затянулся остатками холодного дыма. Старуха все так же сидела к нему спиной и не шевелилась.
- Бабушка... эй, бабушка..., - тихо просипел трактирщик, но ведьма не двигалась, как каменное изваяние.
В который раз за этот день О стало страшно. Больше всего ему хотелось встать и уйти, а точнее - побежать отсюда и никогда не возвращаться, но в ногах и в теле не было и капли силы - он совсем перестал их ощущать, будто бы превратился в бестелесного ками и еще не научился двигаться одним усилием воли. О наклонился вперед, упал на руки и на четвереньках подобрался к старухе.
Он поначалу не касался ее, а только прислушивался, стараясь уловить дыхание, но возможно шум ветра в кронах деревьев мешал ему, и трактирщик тогда тронул ведьму за плечо и легонько потряс. Этого оказалось достаточно, чтобы глиняное изваяние, облаченное в ветхую одежду, опрокинулось на спину, подставляя небу грубо вылепленное безглазое лицо с воткнутой в еле намеченный рот трубочкой, из которой еще вился табачный дымок. Потом по глине пошли многочисленные трещины, жуткая маска ввалилась внутрь, фигура опала, пожелтела, и вот уже ветер гоняет по двору легкий песок, а О продолжает сжимать в сведенной судорогой руке старушечье серое платье.
Наглая курочка клюнула его палец, и О завыл. Теперь это был даже не страх и не ужас. Это был просто вой - он рвался наружу, разрывая грудь и горло, отталкиваясь от языка большими когтистыми лапами, раздирая рот, протискиваясь сквозь зубы, и взлетал к сумрачному небу, роняя на землю мелкие капельки крови. Теперь пришла очередь О опасть, сдуться, только не глиной, а большим и неуклюжим мешком с костями. А когда сквозь ночь проклюнулись первые звезды, трактирщик ощутил ледяное спокойствие.
Он встал, повесил тряпки старухи на шест и тщательно осмотрел дом и хозяйство. Никакого особо ценного имущества он не нашел, а если бы и обнаружил что-то полезное, то все равно не осмелился бы взять. Зимнее безразличие в груди покрывал легкий налет любопытства посмотреть как же жила ведьма. Рваные бумажные загородки беспрепятственно впускали ветер в дом и внутри все покрывалось пылью, стародавней листвой, и в грудах мусора что-то шевелилось - выводки змей или мышей. Нельзя было даже представить, что ведьма провела тут хотя бы одну ночь.
В загоне для скотины переминалась с копыта на копыто старая облезлая лошадь со слезящимися глазами, важно вышагивали курочки и суетились цыплята. Птиц О решил забрать завтра, а лошадь вывел из стойла, еще раз внимательно ее осмотрел с некоторой опаской, что она заговорит человеческим голосом, или распустит крылья и унесется в небо, но кобыла была смирна и послушна. Трактирщик неуклюже забрался на ее широкую спину, ткнул пятками в бока и та побрела в сторону темнеющей вдалеке деревни. Пели сверчки, кто-то нудно выводил печальную мелодию, в которой нельзя было разобрать слов, а О с облегчением наблюдал, как снежный ком в груди стал таять, ноги и руки его согрелись, и лошадь уже не так вздрагивала, когда он гладил ее по шее и подгонял пятками.
Ведьма исчезла, обернувшись глиняной статуей. Старуха действительно оказалась колдуньей. К счастью для О, она не была злобной лисицей и ушла в потусторонний мир не погубив ничьей души - мирно и спокойно. А то, что он испугался, так это только его вина. Ну, подумаешь - глина! Мы-то сами во что превращаемся?!
