Василий Щепетнев - Первое дело Иеро
— Мы — угроза?
— Именно, душа моя, именно! Страшные и коварные мракобесы, гонители живой мысли.
— Это… Это вы о нас?
— А вы, небось, о нас. Темные мастера, утверждающие на земле человеконенавистнические идеи бесноватого Нечистого, разве не так?
— Так, — признал Иеро. Старичок, действительно, словно Катехизис читал.
— Любопытное совпадение — мы-де темные, вы — мракобесы.
— Клевета! Клевета и напраслина! — заступился за Союз Аббатств Иеро.
— Ну, а разве вы не ветвь Римской Церкви? Ветвь, во всяком случае, в историческом аспекте — отросток.
— И что с того?
— А кто великого провидца, теоретика Иномирья Жордано Бруно на костре сжег?
— Но ведь церковь признала ошибку.
— Только признала, и все! А мы, между прочим, не только признали имевшиеся ошибки, но и осудили культ Ин-Ста со всей принципиальностью и прямотой.
— Ин-Ста, — чуть не задохнулся Иеро. — сравнили! Ин-Ста пришел в миролюбивую богобоязненную страну, населенную счастливыми земледельцами, отнял у них орало и подменил его страшным орудием Смерти!
— Было дело, — смиренно склонил голову старичок. — Признаю. Только…
— Какие здесь могут быть «только»? — поспешил развить успех Иеро.
— Только Ин-Ста фигура некоторым образом собирательная, и… — старичок сделал нарочитую паузу, но Иеро не поддался на уловку, не даром в семинарии преподаватель риторики учил искусству спора. Старичок подождал-подождал, да и продолжил:
— И он, Величайший и ужасный Ин-Ста ни кто иной, как реинкарнация Лек-Сия, вашего величайшего пророка!
— Учителя, — механически поправил Иеро.
— Пусть учителя, — легко согласился старичок.
— Не может быть…
— Как не может? Ты, душа моя, труд арабского безумца Аль-Хазреда «Семья Уль-Яна» читал?
— Я… — Иеро смутился. «Семья Уль-Яна» была книгою, для прочтения обязательной, о чем говорилось даже в катехизисе. И одновременно списка этой книги не было в библиотеке Аббатства, и спрашивать о ней было не принято. Даже на экзаменах требовались лишь общие фразы, что-де труд отражает величие жизненного пути Учителя, его беспримерную скромность и прочее и прочее и прочее.
— То-то и оно, — наставительно проговорил старичок. — Единство и борьба противоположностей.
— Диалектика, — кивнул Иеро. Диалектику Универсальная Церковь ценила, и даже порой не ясно было, что важнее — схоластика или диалектика.
— Она самая, — старичок блеснул глазами, с виду весело, а присмотришься — грозно. Или нет? Было в этом старичке что-то фальшивое, что-то? Да все фальшивое, все.
Успокойся, успокойся. Вечное свойство семинариста — малыми знаниями перекраивать карту звездного неба, что он знает о камлясканцах? Что он, собственно, знает о субнави? Третий раз вышел козлик погулять, и давай волков стращать. Тьфу, начал подражать ментальному визави! С кем поведешься, на того и обопрешься.
— Простите, но мы в неравном положении. Вы знаете, кто я, а мне ваше имя неизвестно, — проговорил Иеро учтиво. Учтивый живет, строптивый гниет.
— Верно подмечено. А еще я старый, а ты молодой, ты брюнет, а я седой, — седым старика назвать было сложно, как рыжим или брюнетом, плешь — хоть ножом режь. — Зови меня дядюшкой C`Мирном.
Опять заклекотало в баке.
— Хоть часы проверяй. Пятнадцать бочонков кипяточка. Хорош самоварчик, верно? На весь людской мир наготовит чаю.
— И… И всем эти богатством управляете вы один, — спросил Иеро, чтобы хоть что-то спросить.
Старичок вздрогнул, зыркнул из-под редких бровей, но ответил по-прежнему сладенько:
— Скорее, душа моя, я один не сплю. Все хожу, все прошу — отдай, мужик, мою отрубленную ногу.
Иеро посмотрел на ноги. Обе-две на месте.
— Это у нас на Камляске сказочка такая есть, про медведя. Ему шельма-мужик ногу отрезал, пока тот спал. Проснулся медведь, приладил деревяшку вместо потерянной ноги и давай обидчика искать. Столько путевых мужиков заломал, пока на нужного наткнулся…
— У нас в Канде похожую сказывают. Только не про мужика, а про молодого индейца, Георга — Синюю Птицу.
— Вот видишь, мой юный пер, у нас много общего. Даже сказки. А мы враждуем невесть из-за чего. Добро бы в тесноте жили, так нет: и у вас и у нас людей-то что жиру в постном борще, можно луну идти и никогошеньки не встретить. Зато уж как встретишь, непременно за мечи хвататься нужно.
Иеро пожал плечами.
— Что поделаешь! Мы не хотим повторения Смерти, оттого и сражаемся.
— Удивительно, душа моя. Не хотим Смерти — и убиваем.
— Есть смерть и Смерть.
— А по мне все одно. Ежели ты умираешь, а перед тобою кишки из вспоротого мечом живота, и варвары режут твоих сыновей и срамят твоих дочерей, велика ли радость сознавать, что смерть твоя с маленькой буквы?
— Но меч в руке сильного защитит от врага, а что может защитить от Смерти?
— Ничего, ты прав. И потому никто, сколь бы силен он не был, не посмеет напасть на народ, обладающий Смертью.
— А сам этот народ? Он-то может нападать на других?
— А если Смерть будет у каждого народа? Или, лучше, у каждого союза народов?
Иеро не мог найти ответа. Хотел, а не мог. Смерть было понятием настолько отвратительным, что ее отрицание принималось как аксиома. Нечто, не требующее доказательств.
— Видишь, как все непросто, — сочувственно спросил старичок.
— Я уверен, что Смерть — наихудшее, что может быть на земле.
— Смерть имеет много личин, душа моя. Смотри. Примечай. Обдумывай.
Иеро поразился — старичок советовал то же, что и аббат Демеро.
— Ну, ладно. Чужие слова — они и есть чужие. Пойдем, я провожу тебя домой.
— Домой?
— Да. Здесь, в этом цехе напряжение статис-поля слишком велико для пробоя субнави. Зато — обращаю твое внимание — никто не мог нас подслушать.
— Я не боюсь, — Иеро было непонятно стремление старичка к таинственности. Они в субнави, куда уж таинственнее.
— Я боюсь, душа моя. Знаю, с кем имею дело, потому и боюсь.
Они вернулись под темное небо. Темное, а над огненною горой — багровое. Пламя горы распространялось на треть неба, переходя в совершенную мглу, но где кончается свет и где начинается мгла?
— Жутко здесь у вас, — вдруг неожиданно вырвалось у него.
— Почувствовал? Но это проходит. Поживешь тут год-другой, и немного привыкнешь. Еще пяток лет — и привыкнешь вполне. А если пройти подальше — не здесь, конечно, а в Яви — то откроются места совершенно чудесные, преизобильные, населенные разным зверем и птицею. От горы-то тепло знатное. Все воды, подземные и надземные, греются, и в паре верст впадают в озеро, по берегам которого вечное лето. Порой я думаю, что это и есть Эдем. Но стоит пройти сюда, и ты очутишься в Чистилище.
