Всеволод Ревич - Перекресток утопий (Судьбы фантастики на фоне судеб страны)
Можно быть комсомольцем ретивым И мечтать полететь на Луну...
Но Циолковский Циолковским, песни песнями, а кому-то очень нужно было приземлить, а то и вовсе уничтожить комсомольскую мечту. С тем же ученым видом Дорфман агрессивно доказывал, что разложение атома не может служить источником энергии. Но подлинная жемчужина самодовольного дуралея - резюме статьи: "...Научно-фантастическая литература по широте своих тем и многообразию вопросов требует от автора гигантской эрудиции, колоссальных знаний, поразительной способности ориентироваться в сложнейших научных и практических проблемах. Такого автора нет и, пожалуй, быть не может... Значит, он может быть заменен коллективом писателей, ученых, техников, экономистов-политиков и т.д. Значит, научно-фантастическая литература может быть результатом действительно коллективного творчества"... Трудно, правда, сказать, верил ли сам Дорфман в возможность подобного бригадного метода или говорил это только для красного словца.
Поскольку "фельетон" Дорфмана был все же не постановлением ЦК, писатели отваживались писать книги в одиночку. Хотя, право же, некоторым стоило бы прислушаться к его рекомендациям. Как я уже говорил - в фантастике все сильнее начинает звучать тема скорой войны. Даже в книгах, казалось бы, далеких от нашего легкомысленного жанра, ближайшее будущее авторы видят в огне. Одной из таких книг был роман Петра Павленко "На Востоке" /1936 г./ Серый роман и не заслуживал бы упоминания, но так как потом мы будем говорить, например, о книгах Н.Шпанова, который никогда в обоймах ведущих не числился, то есть смысл начать с корифея соцреализма, удостоенного в многотомной "Истории советской литературы" персональной главы /1968 г./. Не раз уже приходилось говорить о том, что полное однообразие может наблюдаться только среди роботов или оловянных солдатиков. И если судить по таким романам, как "На Востоке", то будущие историки могли бы придти к выводу, что не только писатели, но и все прочее население Страны Советов уже превратилось в роботов, хотя авторы, конечно, называли оборотней по-иному, гордились ими, слагали о них песни. Подобно другим солдатам партии Павленко описывает край, охваченный "могучим строительным штурмом". Как и в других книгах об этих годах, герои романа непрерывно поют и заходятся от энтузиазма. Все разговоры персонажей - только о работе, о трудовых буднях, рекордах, ударниках и соцсоревновании. "...Было очень странно и весело в этом ни на что не похожем мире". Бытовые неудобства и даже личные трагедии - все ничто перед вдохновляющей целью. Здесь, то есть в романе, "на голубом глазу", утверждается, что на Дальнем Востоке к концу первой пятилетки уже не осталось алкоголиков, трусов, хулиганов, лентяев, антисемитов, зеков /нет, один, простите, находится, но еще до начала действия успевает перековаться/, есть только дружная многонациональная семья, включающая неизвестно откуда взявшихся на китайской границе ненцев. Видимо, автор спутал их с удэге или гольдами. Этнографическую карту разнообразят японские шпионы... Хотя вдохновенные картины дальнего предшественника "Кавалера Золотой Звезды" не имеют отношения к действительности, все же не будь у Павленко чисто утопических глав вряд ли стоило бы упоминать роман в книге о фантастике. Сам автор утверждает, что пишет реалистическое полотно, но, в сущности, части, обозначенные годами "1932", "1933" и "1935" такая же фантастика, как и главы о будущей войне с Японией. Соцреалистическая критика с пеной у рта отрицала утопичность советской литературы, повествующей о современности, объявляя эти сочинения правдой высокой пробы. Стоило Л.Левину заметить в свое время, что "На Востоке" - это, мол, "утопический роман на данных реальной действительности", как Н.Дикушина, автор упомянутого персонального очерка о Павленко, пусть и через много лет в академическом труде одернула критика: "Черты утопического романа присутствуют в ... частях, повествующих о будущей войне. Но было бы неверно распространять это определение на всю книгу". Неверно! Нет предмета для спора.
А война показана в полном соответствии со шлягером 30-х годов, куплет из которого вынесен в эпиграф. Там есть еще такие строчки - "И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом..." В этих строках зарифмована военная доктрина Сталина-Ворошилова, предполагавшая, в частности, что в будущей войне ударной силой, может быть и не главной: но тем не менее останутся лихие тачанки. /Это не публицистическое преувеличение. По свидетельству военных историков к началу 1942 года намечалось развернуть 99 кавалерийских дивизий, на что было опущено средств в пять раз больше, чем на военно-морской флот/. У меня сохранилось бы больше уважения к писателю, если бы я точно знал, что он пропагандирует подобные доктрины только по конъюнктурным соображениям, как некоторые ученые, которые публично клялись в верности "мичуринской биологии", ни на грош в нее не веря. По-человечески их можно понять. Павленко понять труднее. Он, видимо, искренне считает патриотическим долгом пропагандировать официальные установки. Если его люди-роботы и отрываются от производственных хлопот, то только для того, чтобы вспомнить о неустанных происках японских милитаристов и громогласно призвать себя и окружающих к бдительности и укреплению обороноспособности. Термина "блицкриг" тогда еще не существовало, хотя по существу нам преподносится натуральный блицкриг, правда, со стороны, подвергшейся нападению. Исход военной компании, развязанной самураями, решен в течение суток. "В шесть часов утра восьмого марта /т.е. в ночь нападения. - В.Р./ Сано, видя бессмысленность сражения в воздухе, отдал приказ эскадре вернуться на свои аэродромы. Это был первый и последний бой над советской границей"... "Танки шли лавой, могучим потоком огня и грохота, японцы в беспорядке отступали... Шла великая пехота большевиков. Она потрясала простотой и силой..." Совершенно непонятно, на что рассчитывали чванливые японские генералы, по всем признакам, ничего не смыслящие в военном деле. Никудышными у них оказались и шпионы, ежедневно, несмотря на бдительных карацюп и джульбарсов, * шастающие через границу, они не смогли втолковать начальству, что в случае войны, "как один человек, весь советский народ за свободную Родину встанет..." /из той же песни/. Японские офицеры - существа без чести, без совести, занятые исключительно подсиживанием друг друга, к тому же это еще и звери - с корейцами, с пленными, с партизанами они расправляются невероятно жестоко, например, в массовом порядке режут уши крестьянам, подозреваемым в сочувствии к партизанам, каждое ухо нанизывается на веревочку; связки предъявляются командованию для получения вознаграждения. Участие в войне солдат-пролетариев объясняется тем, что их держали в невежестве; попав в плен, они мгновенно прозревают. Аналогичны японцам по моральному облику и русские белогвардейцы. Один захваченный диверсант пытается хорохориться, но допрашивающий его чекист мгновенно доказывает, что никакой тот не идейный борец, а всего лишь мелкий мошенник, купленный японскими спецслужбами. Будем исходить из предположения, что автор искренне видел свой долг в том, чтобы именно так воспеть "несокрушимую и легендарную", искренне считал, что агитки поднимают боевой дух советского народа. Но так или иначе неужели он, хотя бы в глубине души, не понимал меры ответственности перед тем же народом, которую брал на себя, вешая людям лапшу на уши: граница на замке, армия непобедима... Я не буду говорить о позиции партийно-государственного руководства, Речь - о позиции художника, клянущегося в любви к отечеству, в исключительной верности жизненной правде ... /Недавно прочел у С.Довлатова, что любознательный Петр Петрович, видимо, в целях углубленного изучения жизни, ходил на допросы Мандельштама/... Неверно думать, что в те времена не было трезвых голов. Сама Дикушина приводит письмо военных в "Литературную газету" 1938 года: "...в этой книге нам кажутся лишними тот фальшивый ура-патриотизм и ура-настроения, которые получились у автора при изображении чувств советского народа в наступившей войне. Не это надо показывать нашему народу. Не усыплять, а держать народ все время в боевой готовности - вот что нам нужно"... Можно только удивляться, что разумные голоса все же раздавались, в лучшем случае от них отмахивались. Интересно сравнить "На Востоке" с романом Константина Симонова "Товарищи по оружию", который, собственно, рассказывает о том же столкновении с японцами. Только война у него уже не предполагаемая, а действительно произошедшая - в 1939 году, в районе реки Халхин-Гол. И за плечами у автора был опыт нене только финской кампании, но и Отечественной войны. Правда, писалась книга еще при Сталине... Мы не будем сейчас говорить о разнице литературных способностей, книгу Симонова можно читать, она написана легким слогом, в ней есть живые люди. Но при всем том перед нами еще одна золотозвездная утопия. Несмотря на кажущуюся достоверность, Симонов описывает несуществовавшую войну, нет, не войну, несуществовавшую страну. Он делает вид, что в 1939 году Советский Союз был государством, так сказать, нормальным. Конечно, некоторые основания для тревоги были, но опасности шли только извне, у себя же дома можно было жить, если не спокойно, то, повторяю, нормально. Пусть и не с такой запредельностью, как у Ларри или Павленко, но все же с энтузиазмом трудиться, влюбляться, рожать детей, и если бы не Гитлер, не самураи, все было бы о'кей. Книга оставляет странное впечатление: вроде бы в ней описывается война, кровь, смерть, горе близких, и в то же время мы читаем благостную идиллию. А разговор идет о стране, которая только что пережила 37-ой год, где только что были расстреляны самой же партпропагандой прославленные полководцы, армия которой лишилась значительной и лучшей части комсостава, проиграла войну с Финляндией, а на запасном пути стояло такое абсолютно бесполезное в современной войне стращилище, как "наш бронепоезд". Возможно, в 1952 году, когда вышли "Товарищи по оружию", и нельзя было написать иной книги. Практически все книги того времени были в той или иной степени лживы. И в этом смысле они, может быть, вреднее, чем откровенная фантастика, та хотя бы не выдавала себя за жгучую правду. Неужели же Симонов не знал правды о войне, которую попытался донести до читателей, например, Виктор Астафьев в романе "Прокляты и убиты". Никто не помешал бы Симонову хотя бы и задним числом, по возможности исправить свои романы. Он мог бы успеть. Но и в посмертно изданных записках, подводя итоги жизни на духу перед собой, Симонов так и не смог избавиться от привычки вытягиваться в струнку даже при упоминании имени Сталина. О, он, конечно, сказал немало гневно-справедливых слов о генералиссимусе, но трудно отделаться от впечатления, что мы присутствуем при разговоре адъютанта, который хоть и перемывает косточки начальника, но внутренне все же признает превосходство его превосходительства.
