Владимир Михайлов - …И всяческая суета
— Насколько я могу понять, — сказала мама, — за наши документы, за право быть людьми, тебе надо чем-то таким заплатить?
Землянин посмотрел на нее и опустил веки.
— И при этом пойти ка какие-то… моральные жертвы?
— Ты всегда понимала меня, мамочка.
— Ну, давай же попробуем рассудить здраво. Так ли уж велика жертва?
— Мама! Ты же знаешь: я хочу возвращать жизнь людям достойным. Тем, чье присутствие изменяло и еще будет изменять мир к лучшему. У меня и список есть — приблизительный, конечно, но все же… А мне предлагают восстановить человека, от которого исходило и будет исходить зло, зло, зло…
— Постой, — сказала мама. — Зло, зло… А так ли ты в этом уверен? Не слишком ли доверяешься общему мнению?
— Если бы ты знала…
— Не будем играть в секреты. Речь ведь идет о Сталине, верно?
Он пристально взглянул на мать, кажется, даже не удивившись.
— А ты полагаешь, он принес мало зла?
— Об этом не берусь судить, Вадик. Написано и сказано много, но я уже давно не принимаю написанного на веру. Мы — народ увлекающийся и в любви, и в ненависти… Мне вот что ясно: никогда не может быть виноват один-единственный. Виноваты мы все. Потому что не только позволяли, но и поддерживали. Шли за ним… Такими мы были, и это мы сами позволили сделать нас такими. Без сопротивления делегировали, как теперь выражаются, все свои права немногим людям — одному в конечном итоге, — мы отказались от всего, согласились отказаться. А он виноват в том, что этого хотел и этим воспользовался.
— Однако…
— Обожди, не перебивай меня. С другой стороны, представь, что ты выполнил просьбу. Предположим, он сегодня возник снова. Но уже во многом другими стали люди. Начиная хотя бы с нас с тобой. И все другие. Позволим ли мы повторить то же самое — хотя бы в иной форме? Ему или кому-то другому — все равно?
— Не знаю, — задумчиво покачал головой Землянин.
— А это очень важно. Если да — то пусть он воскресает, потому что кто-то в него верит, а он уже многим пресыщен и не станет начинать с самого начала, и лучше он, чем кто-то совсем новый. А если нет — то воскресят его или нет, ничто от этого не изменится, потому что он не сможет сделать ничего такого, что было раньше. И не нужно лишних угрызений совести, Вадим. Не ты решаешь. И даже не он. И не те, кто хочет, чтобы он возник опять. Может быть, даже лучше, чтобы он возник и те, кто верит в него, убедились: он не может принести с собой ничего, кроме злой памяти. Возврата на самом деле нет. Сто дней не спасли Наполеона.
— Ты так думаешь, мама? — спросил Землянин после паузы.
— Более чем уверена.
— Дай Бог, — вздохнул он, — чтобы ты не ошибалась…
— Я вижу, ты склонен согласиться. Я рада. Потому что все мы, возвращенные тобой, будем благодарны тебе и обязаны.
На это Землянин не ответил. Он снова опустил голову на кулаки. Потом резко поднял.
— Забавно: мои кооперативщики тоже пытались внушить мне эту мысль. Еще до того, как меня вызвали сегодня. Только мотивировали иначе. Они считают, что осуществление этой операции сразу же даст нам мировую известность, сделает великолепную рекламу…
— Ну, вот видишь, — сказала мама. — Если трое говорят, что ты пьян — или и ложись спать.
Она любила старые поговорки. Да в них и действительно немало мудрости.
18
Согласился все-таки. И не потому, чтобы мать его так уж убедила. Но слишком много составляющих было в этой проблеме. Будущность не только кооператива, но и самой идей. Оборудование, снабжение, расширение. И реклама, да, и слава. И много прочего. В конечном итоге, он сам себя уговорил по известной схеме: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься.
А кроме того… возникали все-таки и у него задние мыслишки. Порядка ведь действительно нет? Нет. Нужна не просто сильная рука, нужна непоколебимая воля, уверенность в своей правоте. А что такая уверенность дает человеку право доказывать свою истину любыми целями, не останавливаясь ни перед чем — увы, таковы законы жизни, действующие независимо от того, признаем мы их или не признаем.
Что касается нас, то мы в глубине души тоже приветствуем решение Землянина. Хотя исходим при этом из своих корыстных, чисто литературных интересов.
Ведь если Землянин согласится восстановить и действительно восстановит величайшего… всех времен и народов (в этой формуле после слова «величайший» каждый волен вставить любое слово, какое покажется ему наиболее правильным), то какие же возможности продолжения этого повествования откроются перед нами! Просто-таки небывалые возможности, неисчерпаемые, такие, что даже только думать о них уже очень приятно.
Потому что фантазия заставляет нас представить: вот свершилось. И пока сторонники недавно еще покойного генералиссимуса готовят почву для реставрации на самых верхах, товарищ Сталин живет в тесной квартирке Землянина (в куда более просторных апартаментах Б.Ф.Строганова или тов. Домкратьева опасно: слишком много вокруг глаз), смотрит телевизор, читает газеты и книги, в том числе и о себе, разумеется, — дает свои оценки, свои мнения и прогнозы.
И, конечно, строит кое-какие планы. И решает чьи-то судьбы.
А иногда просто сидит в уголке, и ни о чем вроде бы не думает — вспоминает, может быть, или наслаждается самим процессом бытия: маленький, рябенький старичок.
После рабочего дня начинают съезжаться соратники. И он разговаривает с ними. Сеет семена мудрости.
— Нас обвиняют в ошибках, — говорит он со своим известным всему миру акцентом. — Однако философия учит, что не может быть абсолютного понятия сшибки. То, что является ошибкой с одной точки зрения, совсем не является ошибкой с другой точки зрения. Это азы марксизма-ленинизма. В чем же наши противники в их, с позволения сказать, рассуждениях усматривают наши так называемые ошибки? В установлении колхозного строя? В создании широкой сети лагерей? Интересно, каким же еще способом эти товарищи собираются установить равенство? Ибо равенство потому и называется равенством, что при нем все равны. А где люди более равны, чем в лагере или в колхозе?
Далее, товарищи, некоторые горе-марксисты обвиняют нас в жестокости, в уничтожении множества людей. Они закрывают глаза на то, что жестокость является одним из основных законов природы. Они сползают в идеализм. Жестокость, стремление к уничтожению — главное правило жизни. Уместно заметить, что товарищи явно пренебрегают диалектикой: ведь если есть жизнь, то должна быть и смерть. А поскольку смерть существует, постольку она и должна быть использована в борьбе. В свете диалектического анализа, товарищи, становится ясным и место того процесса, который позволил мне снова возглавить вас: это третий член гегелевской триады, отрицание отрицания. Итак, разве можно обвинять нас, товарищи, в том, что мы следовали основным законам природы и философии, тем самым заботясь о; как это теперь называется, экологии, избегая перенаселения? Разве можно обвинять нас, товарищи, в том, что, устраняя значительную часть партийной, советской, военной и прочей верхушки мы очень результативно боролись с ростом той самой бюрократии, на которую теперь слышится так много жалоб?
