Михаил Савеличев - Черный Ферзь
— С-с-с-продолжим-с-с-с? — выплюнул изо рта окончательно обмусоленные губы Пелопей.
Отпнув испачканный слизью кортик в угол, крюс кафер вернулся на свое место и в раздражении перелистнул пару страниц дела.
Заккурапия содержала свыше трехсот сброшюрованных и прошитых страниц, исписанных убористым почерком полковых писарей, обильно пересыпанных ссылками на законы, указы, декреты почти до полной его (дела) нечитабельности. Процесс работы над бумагами вызывал не только длительные приступы зевоты, но и, как теперь догадывался господин Ферц, неконтролируемые припадки острейшего желания кого-нибудь убить. — Что еще есть? — пробурчал крюс кафер, не поднимая головы.
— С-с-с-смерзкие… с-с-с-сцены… с-с-с-с… — просипел с громким клекотанием Пелопей. — С-с-с-смерзкие…
— Кехертфлакш, — процедил господин Ферц, уже и не пытаясь себе представить, что же такого мерзопакостного даже по мнению этого ублюдочного выкидыша самой паскудной помойной дыры, рядом с которой трюм выглядит командной палубой, он может увидеть в оставшихся ментососкобах.
— С-с-с-сне-с-с-с-советую-с-с-с… — комочки грязи под лобовыми складками, что прикидывались глазами, зашевелились от кишащих там червей.
— …Сопляк! Дурак! — кровью выплевывает крыса, а плотный кокон все туже пеленает их, стягивая, прижимая другу к другу, и господин Ферц с невыносимым ужасом чувствует — тело его разжижается, теряет границы, растекается внутри оболочки, что еле сдерживает ураганный вихрь, который слой за слоем размазывает их по шершавой поверхности — слой крысы, слой господина Ферца, слой крысы, слой господина Ферца, слой господина крысы, слой крысы Ферца, слой ферца Крысы, крыс ферц Слоя…
Обратная сборка оказалась мучительней нуль-транспортровки, проведенной из таких неудобных условий, из которых ее не только не проводят, но и категорически запрещают к исполнению всеми существующими инструкциями. Единственное исключение — непосредственная угроза жизни специалиста по спрямлению чужих исторических путей.
Сколько же ему еще раз изображать из себя остатки подсохшего варенья на стенках банки неприкосновенного запаса, которое сначала пытаются отскрести ложкой, затем ножом, а когда не удается и это, то, ничто же сумняшеся, заливают емкость кипятком и терпеливо ждут, когда раскатанное по гиперповерхности тело все-таки соберется в слегка подпорченный трехмерный оригинал.
Малоаппетитная процедура. Столь же малоаппетитная, сколь и развитие человеческого эмбриона — девятимесячный спринт по миллиардолетней марафонской дистанции эволюции. Из рыб — в люди. Вот как сейчас — на глазах у операторов, что пристально наблюдают за потугами избавиться от жабр и начать дышать. Зачем? Ведь вокруг только вода — теплая, солоноватая, маслянистая. Она омывает жаберные щели, вопрошая — разве можно дышать иначе?
Асфиксия кажется бесконечной. Он уже готов вдохнуть в себя насыщенный бульон первичного океана, но оболочка искусственного лона сжимается и выталкивает его на холодный восприимный стол. Ослепительный свет впивается в глаза, ледяные щупальца упираются в грудь — мощный толчок, от которого остатки воды извергаются из носа, высвобождая легкие для долгожданного вздоха.
Когда-то ему понадобилось девять месяцев, чтобы избавиться от жабр. Сколько же ему понадобиться, чтобы вырвать из души совесть — вредный привой Высокой Теории Прививания?
Горячий воздух окатывает тело. Предплечья целуют инъекторы, вгоняя в кровь органику, которой предстоит достроить ту мелочь, что не успела воссоздать нуль-пространственная матка.
Почему же так больно?
— Не двигайтесь, — скрипит бездушный робот-хирург. — Процедура комплементации еще не завершена. Восстановлено восемьдесят семь процентов калибровочного объема. Восстановлено восемьдесят восемь процентов…
— Заткнись! — хочется крикнуть педантичной машине, но не удается издать ни единого звука.
— Восстановлено девяносто процентов калибровочного объема…
Он поднимает правую руку, с усилием преодолевая тянущиеся за ней волоски псевдоэпителия. Прозрачные трубочки истончаются и лопаются. Пальцы и ладонь покрыты шевелящейся бахромой, сквозь которую проглядывают перевитые сосудами обнаженные мышцы.
— Девяносто один процент…
Неимоверно хочется закричать, чтобы скрипучая жестянка все-таки заткнулась, — до спазма в глотке, до боли в легких, когда воздух уже набран до упора, когда голосовые связки уже изготовились отмодулировать могучий поток ярости и ненависти, но… Он касается кончиками пальцев лица, ощупывает…
Он не может кричать, потому что у него нет рта.
— Сто процентов калибровочного объема. Комплементация завершена успешно. Ошибки сборки — в пределах допустимых. Рекомендуется комплекс стандартных процедур.
Смачно чпокает пленка псевдоэпителия, выпуская тело из своих объятий. Он садится и встречается взглядом с собственным двойником — калибровочный болван моргает глазами и пускает слюни. Лицо абсолютного дебила. Кусок мяса. Ходячий образец.
— Парсифаль, зайди ко мне, — щелчок интеркома.
Вандерер ждать не любит. Любит… Есть ли во вселенной — от Стены до Великого Аттрактора — хоть что-то, что может полюбить эта глыба покрытого изморозью мрамора? Раз за разом все глубже окунаться в кровавую баню Флакша? Разглядывать раздавленное вдрызг тело — последствие инерционной нуль-транспортировки? А какая еще может быть нуль-транспортировка, когда вырываешься за пределы реализованной модели одномерной плоскости?
Он хихикает. Образ Вандерера, изучающего лягушку, попавшую под гусеницу танка, кажется ему забавным. Хочется отмочить чего-то этакого, учитывая, что он под постоянным наблюдением недремлющего ока.
Вот, например, так. Он шагает к пускающему слюнявые пузыри болвану, расстегивает ремни, освобождает руки и складывает их на чреслах, где те поначалу покоятся неподвижно — ужасно огромные, нелепые, более подходящие какому-нибудь землекопу, нежели молекулярному хирургу, но затем пальцы вздрагивают, оживают, теребят плоть и принимаются за столь привычное у болванов дело.
— Развлекаешься? — сухо вопрошает Вандерер, не поворачивая головы. Он сидит в излюбленной позе — перед экраном с огромной кровавой каплей Флакша, заложив ногу на ногу, одной рукой теребя башку молодого копхунда, а другой барабаня по подлокотнику бравурный маршик.
Копхунд поворачивает голову, приоткрывает круглый золотистый глаз. Оттягивает губу, обнажая клыки.
— Стало жалко себя. Должно и ему развлечься. Быть образцом для подражания — нелегкое занятие, — короткий смешок. Подленький и пугливенький. Каким и должен обладать молекулярный хирург, загубивший свою жизнь несанкционированными экспериментами на людях. — Может, Exzellenz, соорудить им бабенок побезмозглистей? Или мальчиков… — словно раздумывая пробормотал себе под нос.
