Питер Морвуд - Иван-Царевич
Оставшись один, Иван уселся на берегу Дона, кидал камушки в воду и следил за жеребенком, щиплющим луговую траву. Даже сейчас в этом неуклюжем голенастом существе виделась гордая стать лучшего коня на свете. Иван отмыл его, отскреб, и черная шкура отливала теперь алмазным блеском, напоминая по окраске сородича его, Кощеева жеребца,- тот разве помощней да в холке пошире. Иван все удивлялся, как это Баба-Яга такого коня в навоз выкинула. Можно, конечно, и самого жеребчика спросить, но царевичу, несмотря на виданное и слыханное в скитаньях по свету, как-то неловко было заговаривать со своим собственным конем - для этого чарку-другую водки опрокинуть надобно. А жеребенок после нескольких слов, брошенных возле моста через Огненную реку, тоже помалкивал. Любопытство, что ни день, снедало Ивана, и наконец не совладал он с ним, рискуя дураком себя выказать:
- Поведай-ка, отчего ты в такую немилость к своей бывшей хозяйке впал, что она в навозе тебя держала?
- Не хотел мяса человечьего есть,- пробасил жеребенок.- Не по вкусу мне оно, да и зубы не те.
Опять подивился Иван тому, что с конем разговоры ведет, и подумал, как бы отнесся к такой возможности еще год назад. Ну да ладно, что было, то быльем поросло.
- Да, зубы, аккурат как у того коня, что Кощею Бессмертному служит.
- Так он брат мой старший.
Жеребенок опустил голову и принялся вновь траву щипать. А Иван травинку жевал и думал: вот смеху-то - меня возит жеребец одной крови с конем смертельного врага, так что вроде и породнились.
- А ты обгонишь его?
Жеребенок удивленно вскинул голову.
- Кощея?
Видал Иван медведей, что плясали на потеху людям, и кобылиц-насмешниц на конюшне у Бабы-Яги, но такого весельчака не встречал еще.
- Нет,- хохотнул он,- брата своего. Жеребчик заржал по-конски, не по-человечьи.
- Обгоню, хозяин. Дай только подрасти.
- Черт! - Иван в сердцах выплюнул травинку в реку, и улыбку мигом смело с лица.- Сколь же мне ждать - покуда жена моя навечно в плену у него не останется?
- Семь дней,- отвечал жеребенок.- Аль ты не знал?
- Семь дней,- глухо откликнулся Иван, и кровь похолодела в жилах его.Знай же, друг сердечный, луна уж на ущербе... Ежели к закату седьмого дня, к ночи новолунья не вызволю я... то есть мы... из неволи Марью Моревну, то быть ей навсегда пленницей Кощея Бессмертного иль до той поры, покуда сам он освободить ее не пожелает.
- Сказано, семь дней, хозяин,- упрямо повторил жеребенок и с еще большим рвеньем травою занялся.
Царевич выбрал себе новый стебелек. Да, был ты, Иван, дураком, видать, до гробовой доски им и останешься. Одно дело не задавать слишком много вопросов, и совсем иное - удержаться от вопроса, когда уже знаешь на него ответ.
А не удержишься, стало быть, разум твой и здравый смысл манатки упаковали да в дальний путь отбыли. Ежели конь говорит на чистейшем русском языке и ветер обгоняет, что толку пытать его, как сумеет он совершить то иль иное, к примеру вырасти за семь дней? Так что оставь свое недоверье, Иван, дабы ума не решиться.
Вот и жевал он травинку, глядел на жеребчика да дни считал.
В память об утраченном Бурке, чье имя вычитал из старых сказок, решил Иван назвать черного жеребчика вторым из былинных имен - Сивкою. С той поры, как Сивка искупался в тихих водах Дона, вся парша с него слезла. А как напитался сочной травою придонской, то и в тело вошел под стать длиннющим ногам. Словом, через неделю был он уж не голенастый жеребенок, а черный как смоль жеребец полутора саженей высотою. Поглядел на него Иван и кивнул одобрительно:
- Сгодишься.
Он провел беспокойную ночь и задолго до рассвета был уж на ногах. Успел увидать, как сгинул с небосклона последний шматок старой луны, растворился в сиянье восходящего солнца. Нынче луны уж не будет. И времени у него не осталось.
Седло, скраденное на конюшне у Бабы-Яги, еще подходило Сивке, но едва-едва: подпруги в натяг сошлись на широкой груди его. Поглядел Иван на тяжелое копыто, украшавшее длинную, мускулистую ногу, и заметил:
- Не грех бы тебя подковать.
Сивка потряс копытом в воздухе, потом в землю его вонзил.
- На излишества времени у нас нету, хозяин,- отвечал конь глубоким, басистым, как нижний регистр церковного органа, голосом.- Да и мошна твоя что-то не больно звенит, как послушаешь.
Конь дважды переступил по траве, отчего у Ивана в ногах загудело. Не копыта, а молоты кузнечные, и столь же грозное оружье.
- К тому ж,- добавил Сивка,- охота мне еще малость побегать вольготно по земле-матушке.
- Воля твоя.
Задрал Иван ногу, коленом в подбородок уперся, чтоб до стремени достать, да все напрасно. Сивка вымахал до размеров тех боевых коней, что франкских рыцарей возят, куда до него низкорослым российским лошадям! Потому так просто не всякий на него влезет. Особливо же Иван, в котором росту два с половиной аршина, ежели брать в зачет каблуки красных сапог. Даже привстань он на цыпочки, через Сивкину спину никак не заглянет. Оттого и забрался на коня татарским иль казацким манером: рукой на луку оперся, подпрыгнул и заскочил в седло. А потом сказал Сивке на ухо:
- Ну, поехали, порезвимся.
Разбежался конь да и перемахнул разом на ту сторону широкого Дона. Пролетая в воздухе на самом прекрасном коне, коего белый свет видывал, Иван привстал на стременах, вытащил саблю из ножен и вытянул ее прямо к солнцу, так что искры алмазные с острия посыпались. Любушка избавленья ждет. Враг до сей поры не повержен. Откинул Иван голову и рассмеялся, ибо впервые ощутил себя тем, кем доселе во снах лишь видел... Богатырем и героем.
Гуляла Марья Моревна по стенам крепости Кощеевой, глядела, как быстро катится солнце по закатному небу. И вдруг достиг ее слуха топот копыт, задолго до того, как всадник в раздольной степи показался. От этого топота гул в голове пошел - это у ней-то, которой доводилось встречать татарскую орду на марше! И наконец увидала она коня.
Подумала сперва, что Кощей ворочается с поганых своих дел, однако его конь, весь избитый-исхлестанный, никогда так величаво не выступал. Да и не в обычае Кощея в красный кафтан с соболиной опушкою облачаться да в шапку, из-под которой льняные кудри выбиваются. Вцепилась Прекрасная Царевна одной рукой в холодный камень, глаза прикрыла и шепнула тихонько заветное имя вслух-то и произнесть было боязно.
А когда вновь глаза открыла - глядь, внизу на подворье, оседлав коня богатырского, сам Иван-царевич сидит, и сабля в руке его лунным светом сияет, а сам он смотрит на нее да улыбается.
И крикнул Иван голосом, от коего звон набатный в крепости поднялся:
- Едем, любушка, и пусть Кощей нагонит нас, коли сможет!
Подхватилась Марья Моревна, птицею слетела вниз по лестнице. Выбежала в ворота тесовые и не чаяла, как очутилась в кольце ласковых мужниных рук. Обыкновенно богатырки, да многих войн победительницы, да многих земель повелительницы девичьих слез не льют. Но сердце у ней рвалось надвое. Не она ль видала своего милого на куски разрубленным, а после воротился он к ней жив-здоровехонек. Не она ль послала его на смерть, такую лютую, какую он, дитя неразумное, и во сне не видывал, так царевич и ее обманул. Оттого уткнулась Прекраснейшая из Царевен всея Руси в соболиный мех и выплакала все слезы непролитые, и, плача, смеялась от счастья.
