Джо Холдеман - Миры обетованные
Столько впечатлений сегодня! Прежде чем описывать все то, что нам довелось увидеть, стоит развернуть карту Парижа…
Глава 33
Кода – Код
СТИХОТВОРЕНИЕ ПЕРВОЕ
Днем и ночью тебя он чувствует кожей,
Аронс, последний поэт столетья.
Он все бросил, все сжег, все уничтожил
И стихи, но не этот листочек бледный.
У поэта свое представленье о том, чем жив человек.
Больше всякого воздуха необходим любви глоток.
И цветущую плоть покрывают галактики мертвых клеток –
Лишь бы цвела… Да спасет тебя Бог!
Истина: разум, стреноженный кожей, вял и тих.
Если к тому же страсть вянет, как в зной трава…
Если помнишь меня, прости за дурацкий стих –
Клетки мертвые мне заменяют живые слова.
Помнишь? Творить мне опять всю ночь, но, видит Бог,
Руки согреешь над пламенем красных строк.
Глава 34
Взывая к небесам, ты обретёшь спокойствие на сердце и твердость духа
Ничто в Мадриде не предвещало тот праздник, который ждал нас в Нерхе. Мадрид – город холодный и суетный, как большинство столиц. Правда, в Мадриде не сезон – туристов мало.
Нерха залита теплым солнцем. Тьма туристов, яблоку некуда упасть. Организаторы тура – смешно – привезли нас сюда, а не в Малагу, по одной-единственной причине: здесь не так многолюдно, как в Малаге или в Торемолиносе.
Испанцев не много, или они как-то затерялись в Нерхе среди приезжих. На каждом углу – скандинавская речь, в Англии шведов и финнов куда меньше. Мы неоднократно – делали попытки понять, о чем толкуют скандинавы. Но наша машинка, компьютер-переводчик, выдавала лишь многообещающий шум.
Уже в Ницце, там было страшно холодно, я мечтала добраться до теплого океана, окунуться в него. Но, прежде чем окунуться, мне предстояло взять напрокат купальник. «Купальный костюм», так это звучит в Нерхе. Два лоскутика, которые едва-едва прикрывают твои соски и промежность. Лучше ходить голой. Никогда в жизни я не ощущала себя такой раздетой. Эдакая юная самочка, эротика для всех, живая реклама-зазывалочка в фойе бродвейской гостиницы.
Вода в море оказалась холодной, но, когда ты уже окоченел, холод – дело второстепенное. Джефф бросился за мной, дурачась, – его хватило на несколько минут, после чего он громко заклацал зубами, и я разрешила ему вернуться на берег.
У морской воды специфический вкус, она – соленая, и большая плотность, поэтому плавать в ней тяжело, когда хочешь сделать «супер» или «дельфинчика». Я заплыла так далеко, что стало холодно. Джефф? Он ждал меня на берегу с полотенцем, вытер насухо, и мы повалились на песок – выкроили кусочек песка, ведь плюнуть некуда, – пристроились между двумя парами немцев. Ах, детка, О’Хара, хочешь пройти от горизонта до горизонта? Все по телам, детка, по телам.
– Красавица, – сказал мне Джефф. – Специально для меня мокрая, что ли? Дабы выглядеть попривлекательней?
Он завелся.
– Представь себе Бродвей, – сказала я. – Девку-зазывалку. Ходят приличные люди, раздевают. Но только глазами. И пусть себе… глазами.
– Я попробую не только глазами, – вздохнул Джефф.
В той гостинице, где мы остановились, предполагалось раздельное проживание; женская и мужская половина, на каждом этаже.
Ветер тем временем поменял направление, он подул со стороны моря и донес до нас, из-за черты, отделяющей курорт от промышленной зоны, отголоски-запахи химии. Где-то в километре от нас, на границе, стоял электромагнитный экран. Были слышны не только отголоски «химии», но и ругань с той стороны. Наш компьютер ухитрился перевести с испанского даже такую фразочку, как «стена дерьма», что, впрочем, не мешает носителям языка испытывать благоговейный страх перед электромагнитной зоной.
Запах! Я уткнулась носом в полотенце.
И мы уснули. А пока спали на песке, наши одежды и волосы просушились на славу. Меня разбудил Джефф, мы бросились в воду – кто-то бултыхался, кто-то брызгался. Проклятый купальник, он был полон песка. Пришлось раздеться, чтобы вытряхнуть песок, хотя я знала, что здесь можно попасть в тюрьму, если разденешься.
О, какой долгий путь, через пески, в пункт проката купальников – путь между небом, морем, песком, землей! Оказалось, я спалила себе всю кожу и натерла лямками и резинками все то, что можно было натереть. Смешно, но люди на курортах за это самое выкладывают кругленькие суммы.
«Америкэн-экспресс», почта-телеграф, в Мадриде по воскресеньям не работает, поэтому руководитель группы взял корреспонденцию заранее. Мне пришло два письма, от Джона и от Бенни.
От Джона письмо тревожное. В открытую Джон писать не рискнул. Сказал так: лоббисты преследуют свои интересы. Джон не уверен, что простые американцы разделяют взгляды лоббистов, вероятно, у них есть свое мнение на этот счет. Миры могли бы закупить на телевидении эфирное время и объяснить миллионам землян точку зрения орбиты. Существует опасение, что лоббисты постараются всеми силами воспрепятствовать этому, предложат покупать эфирное время с аукциона, и в данном случае Мирам придется выдерживать жесточайшую конкуренцию со стороны владельцев боевиков и порнофильмов. А так, по мнению Джона, ситуация стабилизировалась. Единственный рычаг, на который мы можем реально надавить, – это прекратить поставку на планету нашей энергии. Мы использовали свой шанс в полной мере, и Америка не пошла на закрытие космодрома в Кейпе. Переговоры, если в данном контексте вообще употребимо подобное слово, продолжаются. Но отделить зерна от плевел сейчас очень непросто.
А Бенни прислал мне новое стихотворение.
ПОСЛЕДНЕЕ ИЗ НИХ
Писал опять всю ночь. Прими. Пусть мир жесток
От прежних слов Моих, от дум моих кручинных
Мечтою веет. Ухожу, коль вышел срок,
Один… Но не затем, чтоб в штормовой пучине
Щемящую тоску похоронить.
Фаянсова луна – но не разбита.
Беречь себя – твой долг. Шторм рушит сны.
Рим пал, но вечны весны, вечны иды.
Не верь менялам. Правда их есть ложь.
Беги от сильных. Боль страшней, чем скука.
Взывая к Небесам, ты обретешь
Спокойствие на сердце, твердость духа.
А подлецу – пора бы по лицу.
Ты веришь мне? Письмо пришло к концу.
Письмо было опущено в почтовый ящик в Денвере. Бенни отправился в бега.
В его последнем произведении уже проглядывала какая-то членораздельная – в отличие от первого стихотворения, присланного мне, – мысль. Кроме того, между строк отчетливо сквозил страх. И все же стиль был чужой, словно кем-то навязанный Аронсу. Бенни никогда не работал в такой манере… Что касается формы… Да, отдавал предпочтение малым формам, не замахиваясь на эпические поэмы. Но зачем ему понадобилось сковывать себя жестким четырнадцатистрочным – сонетным – каркасом? Тут что-то не чисто, решила я и принялась вчитываться в заключительные двустишья.
