Мэри Шелли - Франкенштейн
Это звучало как приговор, после которого остается лишь полное горечи ожидание. Я остался сидеть у его постели. Глаза Франкенштейна были полузакрыты, казалось, что он уснул, но внезапно он едва слышно позвал меня и попросил придвинуться как можно ближе.
– Итак, – проговорил он, – те силы, на которые я так надеялся, больше не в состоянии мне помочь. Я знаю, что умираю, а мой ненавистный враг, скорее всего, останется жив. Но не думайте, Роберт, что в эти последние минуты я все еще испытываю ненависть к нему и горю жаждой мести. Нет, я знаю и чувствую лишь одно – что имею полное право желать его смерти. В эти дни я немало размышлял о своем прошлом и не нашел причин осуждать в чем-либо мои поступки.
Увлекшись почти невероятной идеей, далеко опередив свое время, я создал разумное существо. А раз это случилось, я обязан был приложить все силы для того, чтобы обеспечить его правильное развитие и благополучие. Таков был мой долг, и я его не исполнил. Но в дальнейшем у меня появились обязанности и в отношении тех, к кому принадлежу я сам, то есть людей. Ведь речь шла о счастье, благополучии, а возможно, и жизни многих из них. Это и заставило меня отказаться от выполнения своего обязательства – создать подругу для моего чудовищного первого творения. И здесь это существо проявило дьявольскую злобу и холодный эгоизм, начав убивать близких мне людей одного за другим. И теперь я уже не знаю, где и когда будет положен предел мстительности монстра. Да, он, безусловно, несчастен, но, если он не в силах отказаться от того, чтобы делать несчастными других, он должен умереть. Я сделал это своей целью, но не сумел ее достичь. Поэтому снова умоляю вас, Роберт, и делаю это не под влиянием жажды мести, а по самому обстоятельному и здравому рассуждению, – завершите то, что я начал, и сделайте это не колеблясь.
Я не могу просить вас ради этого отречься от родины и друзей – это было бы чересчур жестоко, поэтому предоставляю вам решить самому, в чем заключается ваш долг. Мой ум и мои чувства уже притуплены близостью кончины. Поступайте так, как сочтете верным, потому что мною, вероятно, и в эти минуты по-прежнему движут страсти…
Меня тревожит одно: он жив и продолжит творить злодеяния. Если бы не мысли об этом, то этот час, когда я жду наступления вечного покоя, был бы лучшим за все последние годы моей наполненной страданиями жизни… Тени моих дорогих усопших уже близки, я спешу к ним… Прощайте же, капитан Роберт Уолтон! Ищите счастья в мирной и полной покоя жизни. Перед вами жестокий пример того, что даже невинное, на первый взгляд, стремление добиться успехов и славы на научном поприще может привести к неисчислимым бедам… Нет, что я говорю… Это я потерпел неудачу во всем, а другие, может быть, окажутся удачливее и счастливее!..
Голос Франкенштейна слабел с каждым словом, пока окончательно не угас. Получасом позже он вновь попытался обратиться ко мне, но не смог. Я ощутил едва заметное пожатие руки, и его дыхание остановилось навсегда. В последнее мгновение мягкая улыбка исчезла с его лица, и оно стало твердым и суровым.
Все, что я мог бы сказать о глубине скорби, которую испытал в ту минуту, не выразит и малой доли моих чувств. Безвременно ушел человек, чей дух отличался истинным величием. Душа моя омрачилась этой жестокой потерей, и лишь сознание того, что мы направляемся к берегам милой Англии, утешало и поддерживало меня.
4
В полночь я поднялся на мостик и долго стоял, вглядываясь в густую холодную тьму, в которой слабо мерцал фонарик нактоуза перед вахтенным матросом, стоявшим у штурвала. Дул свежий ветер, плескались волны, рассекаемые форштевнем.
Внезапно сквозь шум волн я услышал странные звуки. Прислушался – они доносились из каюты, где в ожидании морского погребения дожидалось утра тело Виктора Франкенштейна. Звуки походили на человеческий голос, но были гораздо более низкими и грубыми. Я спустился на палубу и отправился взглянуть, в чем дело…
Праведный Боже! Я стал свидетелем и участником настолько фантастической сцены, что еще и сейчас не решаюсь поверить в то, что она произошла наяву. Поэтому спешу занести ее в свою тетрадь, хотя далеко не уверен, что смогу запечатлеть все подробности случившегося.
Я вошел в каюту, где лежали останки моего несчастного друга, и невольно отпрянул. Над его телом склонилось какое-то существо – гигантского роста, непропорционально сложенное, неуклюжее и невероятно уродливое. Более точно описать это чудовище я просто не решаюсь. Его лицо, склоненное над гробом, сколоченным нашим корабельным плотником, скрывали длинные пряди волос стального цвета, мне была видна лишь огромная рука, обтянутая кожей, которая видом и цветом напоминала о египетских мумиях. При звуках моих шагов монстр оборвал свои скорбные причитания и метнулся к распахнутому настежь иллюминатору.
Передо мной на миг мелькнуло лицо, ужаснее которого мне никогда не доводилось видеть. Это была какая-то вершина отталкивающего безобразия. Я невольно прикрыл глаза рукой, но тут же вспомнил, что передо мной убийца и мой долг капитана обязывает меня действовать соответствующим образом.
– Остановись! – отрывисто приказал я, и, хотя ни на что не надеялся, он застыл, уставившись на меня с немым удивлением. А в следующее мгновение вновь повернулся к своему создателю, словно не мог ни на миг оторвать от него взгляда.
– Вот и еще одна моя жертва! – горестно воскликнул он. – И на ней обрывается навеки цепь моих злодеяний… О Франкенштейн! Бесполезно было бы в эту минуту молить тебя о прощении! Для меня, толкнувшего тебя к гибели и погубившего всех, кто был тебе дорог, прощения нет ни на земле, ни выше. Горе, горе! Он мертв и никогда больше не сможет мне ответить!..
Тут его хриплый, как бы заржавевший голос прервался.
Я был вооружен и мог бы прямо сейчас исполнить последнюю волю друга и уничтожить его заклятого врага. Но я заколебался: мною овладели жгучее любопытство и сострадание. Я приблизился к монстру, не решаясь взглянуть ему в лицо – такой ужас вызывало его нечеловеческое безобразие, и хотел заговорить с ним, но слова застывали на моих губах.
А чудовище тем временем продолжало бормотать и вскрикивать, осыпая себя бессвязными упреками и обвинениями. Когда же оно на мгновение умолкло, я выдавил из себя:
– Твое раскаяние не имеет ни малейшего смысла. Если бы ты прислушался к голосу совести не сейчас, а тогда, когда ступил на путь мести и прошел его от начала до конца, Франкенштейн был бы сейчас жив и все было бы по-иному.
– Неужели ты думаешь, – помедлив, отозвался этот демон, – что я и тогда не испытывал раскаяния? Даже он, – неуклюжим жестом монстр указал на мертвое тело, – умирая, не испытывал и сотой доли того, что чувствовал я, пока вел его к гибели. Инстинкт гнал меня вперед, а сердце было отравлено жгучим ядом вины. Уж не решил ли ты, знающий обо всем, что случилось между мной и Франкенштейном, что стоны и предсмертный хрип Анри Клерваля звучали для меня, как музыка? Нет! Мое сердце создано чутким и нежным, способным отзываться на любовь и ласку; а поскольку несчастья принудили его к ненависти, это насильственное превращение обошлось ему так дорого, что тебе и не представить.
