Михаил Белозеров - Железные паруса
— Хорошее было лето… — напомнила она, устремляясь следом.
Он поймал себя на том, что боится ее близости.
"Бух-х-х!.. Бух-х-х!.." — привычно рушились балконы. Звуки словно тонули в глубоком омуте.
— Лучше не бывает, — согласился Он и остановился — его снова начало мутить, и стены, и противоположная сторона улицы с редкими пучками жесткой травы в камнях стали покачиваться и слегка вращаться, как гадальное блюдце, — так что моментами Он испытывал ощущение, словно теряет опору под ногами.
— … и та щука, жувье, которую ты чуть-чуть не вытащил…
Он промолчал. Он представил себя тростником, который больше молчит и слушает.
Она выжидательно смотрела на него.
Если бы Он начал вспоминать, было бы еще хуже. Это было бы все равно, что признать ее человеком, женщиной, с которой ты спал — пусть даже не здесь и не в этой жизни, — если ей так хочется.
— Не помню, — сказал Он и двинулся дальше.
Он еще не убивал женщин-манекенов. Они просто не попадались ему. Правда, Он слышал, что порой они появляются и бродят в одиночестве по городу, и даже Наемники не имеют над ними власти.
Она молча изучала его лицо.
— Я должна что-то сказать тебе… — начала она.
— Не надо, — попросил Он.
Там, где Он рос, над галечной отмелью, посвистывал только ветер и еще переливалась вода по скалистому ложу, — но все равно это был покой.
— Почему? — удивленно спросила она. — Может быть, ты не узнаешь меня.
Как Он мог ей объяснить, что ничему не верит, что верить в его положении — такая же большая роскошь, как и свежее постельное белье, или кусок хлеба в ее сумке, или бездумная, раскованная походка.
— Не надо, и все!
Как Он мог объяснить, что разбитая чашка никогда не принимает первоначальный вид, что случайно брошенное слово способно увести в другой лабиринт, что сам Он давно пугается собственных мыслей, потому что они иногда срабатывают как детонаторы будущего.
— Постой же! Ты не осознал! — Она протягивала руки.
Как объяснить, что Он только сейчас начал кое-что понимать, да и то, как первоклассник — ощупью и болезненными шишками.
Он почти добрался до цели.
Господи, если она скажет, что я должен сейчас тут же умереть, я умру. Я просто не смогу противостоять ее голосу и уговорам.
— Но я просто обязана, — сказала она, — иначе… иначе… — она схватила его за кисть.
Он вздрогнул, как от тока. Бог мой, у нее была даже теплая кожа.
— … я так долго помнила тебя… — добавила она, сжимая пальцы.
Все равно я ничему не верю, подумал Он и вцепился в дверную ручку.
— Мне пора… — признался Он.
Он не мог смотреть ей в глаза. Он уже перестал быть тростником и видел в ней одну лишь несоизмеримость того протяжения, откуда наблюдал, с тем хаосом, в котором жил и к которому привык. Да и была ли это истинная жизнь, Он не знал.
— Куда ты пойдешь? — спросила она, — ты пойдешь туда? — и махнула вслед жандармам.
— Мне надо взять ружье, — сказал Он, не смея поднять взгляда.
— Чтобы кого-то убить?
Она ему смутно кого-то напоминала.
— Я вернусь, — сказал Он, борясь с собой.
У нее было слишком безучастное лицо, чтобы принять ложь — Он едва не чертыхнулся.
— А как же я? — спросила она, — одна в чужом городе…
Он скомкал себя. Он знал, что будет комкать до тех пор, пока она рядом — так было всегда, даже много лет назад, так много, что и не стоило считать, чтобы не ломать голову. С возрастом в любовных делах тебя интересует не процесс, а чувства, подумал Он.
Он открыл дверь и шагнул на тротуар, как на скользкий лед.
Я не должен верить, твердил Он себе, я не должен верить… Все это ложь… ложь…
Внизу, между троллейбусами по-прежнему было пусто и ясно, словно дорога была свободной.
— Не беги… — попросила она.
— Я и не бегу, — сказал Он, — я убегаю, — и закрыл глаза.
— Ты всегда был немного лгуном, — вздохнула она рядом.
— Разве я тебя когда-нибудь обманывал? — спросил Он только, чтобы не молчать.
Лично его обман, цель лежали у бордюра.
— Ты обманывал многих других, — улыбнулась она.
— Да, — сознался Он, — обманывал, но это был акт отчаяния, акт защиты.
— Нельзя искать оправдание собственной слабости, — высказалась она.
— Неужели целостность — это слабость?
— Нет, но отсутствие ее — да.
— Под каким я номером?! — закричал Он, — под каким?! — И схватил Громобой.
Теперь Он был воином — непобедимым, всевидящим.
Он сидел, опираясь спиной о камни, и с такой силой сжимал приклад, словно это была спасительная соломинка.
Я не чувствовал ее, как других женщин, понял Он, я не чувствовал ее до того, как она дотронулась, я вообще ничего не почувствовал, словно… словно… Он не нашел сравнения. Чтобы это значило?
— Пожалуйста… — попросила она, — уйдем отсюда…
— Под каким я номером? — снова спросил Он.
И потом, это не ее глаза. В них чего-то нет, отсутствует, словно она не обременена ничем, словно, кроме ежесекундного, ежеминутного, ничего нет — совсем ничего, а есть только беспрестанно формирующееся на твою реакцию и мысли нечто, о чем ты только подозреваешь или к чему подбираешься годами, собирая по крохам то необъяснимое, из чего сложен или должен быть сложен этот мир и, в конце концов, — и ты сам.
— Обычная фобия, — словно объясняя кому-то другому, произнесла она. — Нервный срыв. Не надо бояться. — Она склонилась, как над маленьким ребенком.
Ему хотелось плакать.
— Да, я боюсь! — выкрикнул Он, — но бояться не так страшно, если… если… если ты одиночка и тебя не связывает ответственность за других!
Он чувствовал, что раздваивается, сходит с ума.
— Твоя боязнь — всего лишь защитная реакция.
— Это мне уже объясняли, — зло возразил Он.
Он был на грани истерики.
— Из тебя убегает много энергии, — сказала она, — через анахата.
— Не морочь мне голову, — ответил Он, — ты действуешь, как начинающая цыганка.
— У тебя могут быть сложности со здоровьем, — пояснила она.
— Ну что же дальше?! — снова крикнул Он. — Что же?
Ему так хотелось, чтобы она начала свое превращение. У него всегда будет доля секунды, чтобы выстрелить. Он успеет нажать на курок прежде, чем она оденется в непроницаемый панцирь.
— Ты ничего не понимаешь, — произнесла она, быть может, чересчур отчаянно для самой себя.
— Отчего же? — спросил Он, приобретая уверенность оттого, что Громобой был у него в руках.
— Оттого, что ты сердишься. Ты всегда был чуть-чуть таким.
— Каким?
Он не хотел сдаваться.
