Александр Гейман - Чудо-моргушник в Некитае
Остаюсь твой покорный слуга,
граф Артуа,
а куда делась частица "дэ" перед моей фамилией? - почем мне знать, Луи? - может быть, Гастон Мишо её украл? - кто я, Луи, кто? - вот загадка для Французской Академии.
Почтмейстер смолк, и некоторое время в зале стояла тишина. А затем затем обрушилась лавина рукоплесканий:
- Ай да граф! Не ожидали!..
- Браво!.. Брависсимо!..
- Молодцом!.. Вот это проза так проза!
Де Перастини издали показывал знаки восхищения, Зузу слала воздушные поцелуи, и даже император с императрицей явно оттаяли - государыня вновь кокетливо улыбалась, поглядывая на графа, а император крутил головой от пережитого эстетического удовольствия. Когда все стихло, министр печати предложил:
- Ваше величество! Давайте три первых премии присудим. Ну, принц это, как говорится, вне конкуренции. Ли Фаню тоже что-то дать надо, все-таки наш национальный классик... А графу, я так считаю, надо дать первый приз в номинации "зарубежный фельетон" - как скажете, а, ваше величество?
Так и порешили - император согласился, а зал, рукоплеща, поднялся с места после оглашения итогов литературного конкурса.
Однако заслуженная победа не порадовала сердца графа Артуа. Он даже забыл свой грызущий голод. Одна мысль вытеснила все остальные - и кроме этой мысли Артуа ничего не воспринимал. А мысль была о возвращении на родину, - точнее, о невозможности этого возвращения после такого письма. "Дорогой Луи" и "додик" - ну, тут уж все - приехали!.. хрен тебе, а не родина. И граф, не владея собой, зарыдал. Он поднялся с места и, ничего не видя перед собой, побрел к выходу под взорами всего зала.
- Эй, граф! А премию-то забирать не будешь, что ли? - недоуменно окликнул его Ли Фань, но граф не слышал его.
Аббат Крюшон неожиданно вскочил с места и пулей помчался по залу. Обогнав графа, он шмыгнул перед ним в дверь, а следом с мест поднялись и все иностранные послы кое с кем из придворных. Когда граф вышел из дворца, намереваясь или взять рикшу, или уж топать пешедралом до дому, у крыльца уже вскидывал колени Крюшон, запряженный в шарабан. Он негромко заржал, привествуя своего седока. Графу уже было решительно наплевать - охота Крюшону корчить из себя лошадь, тем хуже для него. Он уже заносил ногу, чтобы сесть в коляску, но несколько рук остановили его.
- Граф или как там тебя... Гастон де Мишо... Не пора ли прекратить это глумление над аббатом?!. - гневно произнес британец Тапкин. - Поймите же, вы позорите всех европейцев! Это недостойно дворянина...
- Что? - обернулся к нему Артуа.
- Да то! - отвечало ему несколько голосов. А вслед за тем множество рук схватило его и, не давая опомниться, надело на него сбрую и привязало руки графа к оглоблям. Распряженного аббата усадили в коляску на место Артуа, и кто-то больно хлестнул графа:
- Н-но, пошел!..
Послышался чей-то голос:
- Не жалейте его, аббат, прогоните как следует - будет знать!
- С ветерком, аббат! - а дальше все смолкло, только свистел воздух в ушах графа Артуа, так шибко он понесся прочь.
Первым побуждением графа было опрокинуть коляску вместе с аббатом на землю, затем разметать к чертям оглогбли и, освободившись, начистить рожу Тапкину и Пфлюгену. Потрясение, возмущение, обида, ярость - все это захлестнуло Артуа в один миг. Но как только он сделал первый шаг в качестве рикши, в се в один миг отодвинулось. Что могли значить все эти мелкие пустяки, вроде укушенной задницы и подложного срамного письма вместе с общим глумлением! - мелочь, пыль, не стоящая внимания рядом с тем неземным блаженством, что охватили графа и всецело заполнили существо. Он летел как на крыльях, не чуя под собой земли, не ощущая своего тела, будто парил где-то в эмпиреях под благодатными лучами небесных светил. В ушах у него звучала музыка небесных сфер, ангельские голоса пели ему о Боге, ветер нежно отирал его лицо.
В этот миг граф любил всех - и Пфлюгена с Тапкином, что так великодушно позволили ему сподобиться небывалого счастья, и милого чудака де Перастини, и родного аббата Крюшона, голубя кротости в облике человека, и императора, хлебосольного владыку половины Азии, что так щедро угощал его пищей богов - лягушачьей икрой, и императрицу, эту утонченную редкую женщину с кристалльно чистой душой, и её милого шалуна-сына - что за талантливый мальчик, умный, вежливый, с живым умом, гордость родителей! - а больше всех граф Артуа любил дорогого, обожаемого, несравненного короля Луи - ведь это он послал графа в Некитай, в самую обитель мудрецов и святых, это благодаря ему граф Артуа наконец познал Бога и самое себя и окунулся в бессмертное счастье Истины и Любви. Да, теперь понятно, почему Крюшон так настойчиво хотел быть рикшей и не желал распрягаться!
"Но я не буду таким, как он, - растроганно думал граф. - В таком счастье не подобает скупиться. Мы теперь будем возить друг друга по очереди - день аббат, день я. Или так: вперед я, назад он. А на следующий день вперед он, назад я. А..."
- Ну-ка, стой, ты, мерин! - заорал грубый голос едва не в ухо графу. Ослеп, что ли - мы приехали.
В один миг с высоты неземного восторга Артуа был опрокинут в юдоль низменной суеты. Будто кобра ужалила его в самое сердце - так был резок и тягостен переход к беспросветной действительности. Он остановился и застонал от невыносимой печали великой потери.
- Помычи ещё у меня, - проворчал кто-то, и из коляски выбрались пассажиры - аббат и ещё кто-то, кого графу не было видно.
Аббат сразу же прошел в дом, а за ним последовал и этот другой. Послышался какой-то шум из парадной - и вдруг, в точности как вчера, понеслись стоны аббата. О графе, похоже, забыли - никто не торопился разнуздать его. Артуа возмущенно хотел позвать аббата - это же нечестно, аббат, где же вы? - ведь я вчера немедленно освободил вас от сбруи!.. Но кляп у него во рту превратил крик графа не то в мычание, не то в конское ржание. Граф в бешенстве стал ворочаться, намереваясь сокрушить коляску и освободить для начала привязанные руки. Увы, - у него ничего не получилось. Обессилев, он рухнул на мостовую и сидел, задыхаясь от гнева и нехватки воздуха - засопленные ноздри не возволяли ему дышать в полной мере.
Наконец он кое-как отдышался, и тут скрипнула дверь. С крыльца спустился де Перастини. Таинственно и гнусно улыбаясь, он подошел к графу и сказал:
- Ну, ребята, вы даете... Вы уж поберегите друг друга. Этак вы заездите один другого, а хороший партнер - это... Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!
Вслед за тем де Перастини развязал графу правую руку и, не дожидаясь благодарности, растворился в ночи. Граф кое-как освободил другую руку, вытащил изо рта кляп и произнес то, что не произносил сам Вельзевул, когда по ошибке сел голым задом в котел с кипящей смолой. Он взошел на крыльцо и дернул за ручку двери. Как и вчера, та не поддалась. А изнутри доносились, как и вчера же, громкие стоны аббата.
