Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
И вот остановили они свое рождение и бег во всем теле; обмякла, расслабилась, в отдых погрузилась душа, такой сладостный, что медлил выходить из этого целительного состояния Верещагин – все представлял и представлял себе: сначала лицо пловца с выражением неприсутствия, а потом и прочее: как сам мочится – в белый унитаз, на зеленую траву лужайки, под коричневое дерево, у бордовой кирпичной стены старого дома, в котором родился… И продолжалось это минут десять, как казалось Верещагину.
…Когда он открыл глаза, над ним гасли бледные предутренние звезды. Полсуток, не меньше, отдыхал Верещагин. Не исключено, что без этого отдыха он свихнулся бы. К тому шло. Слишком уж напряженно и безантрактно страдал он в последние месяцы.
Следует предостеречь читателя от попыток некритического использования верещагинского метода лечения стрессовых состояний. Всякая болезнь, а психическая в особенности, требует строго индивидуального подхода. Другой человек, ярко представив себе, что мочится, и в самом деле, может быть, обмочится, а от стресса не избавится. Этому другому человеку что-то другое надо представить для излечения, – скажем, как он лезет по отвесной стене и вдруг срывается. Может, в секунды стремительного падения его мысли тоже остановятся – тогда, очнувшись, он обнаружит, что прошла половина суток…
В памяти Верещагина этот случай не сохранился. Он даже о том, что у него был надувной матрац венгерского производства, потом не помнил. Спросите его: был у тебя, Верещагин, когда-нибудь в жизни матрац, изготовленный в республике Венгрии? – он ответит: «А разве Венгрия славится своими матрацами?»
Он его на Балтийском побережье оставил. Где-то на пляже бросил и ушел. Кто-то, конечно, подобрал. Может, хозяин велосипеда, например. Не исключено.
78
На Земле журналист был скромен и одинок. Он обедал в третьеразрядных столовках и все заработанные писаниной деньги тратил на птичек, которых покупал в зоомагазине или у мальчишек с рук. Он держал птиц в клетках, кормил их, дом его был наполнен невеселым чириканьем. Но каждую весну – в апреле, в один и тот же день – журналист увозил на своем стареньком автомобиле клетки за город и выпускал птиц. Обретя неожиданную свободу, они стремительно ввинчивались в небесную голубизну, и сердце журналиста наполнялось радостью.
Это был придуманный им День Свободы – единственный счастливый день в году, ради него журналист жил, в ожидании его терпеливо сносил все тяготы и неурядицы своего бесталанного существования.
Однако судьбе надоело радовать его каждый апрель каждого года, и она нанесла удар. Обычно журналист не читал газет; раскрывая их, он просматривал только собственные статьи, чтоб подсчитать строчки и вычислить примерный гонорар. Но однажды, когда он просматривал свою статью, судьба подтолкнула его взгляд к соседней колонке. Там находилась заметка известного орнитолога, в которой рассказывалось, как ухаживать за птицами, заточенными в клетки. Заканчивалась заметка следующими словами: «Если вам надоел ваш пернатый друг и вы хотите от него избавиться, то воспользуйтесь днем рождения или серебряной свадьбой кого-нибудь из своих знакомых и подарите осточертевшую пичугу ему. Но ни в коем случае не выпускайте ее на волю! Великодушие этого акта обманчиво: воспитанная в неволе, птица уже не сумеет жить самостоятельной жизнью и неизбежно погибнет от голода – своего или хищника. Выпуская птицу, не радуйтесь ее свободному полету и не возвышайтесь в собственных глазах: разжимая ладонь, в которой – она, вы приговариваете ее к смерти. Вы убийца, а не освободитель!»
Называлась заметка: «Не давайте свободу лишенным ее!»
Газета выпала из рук доброго журналиста, и голова у него разболелась. Весь вечер он пролежал на диване, вставая лишь затем, чтоб намочить полотенце, которое клал на лоб. «Сколько преступлений на моей совести! – думал он. – Сколько несчастных созданий я убил приговором: свобода!»
Больше он не покупал птиц. А последнюю, приобретенную до прочтения заметки ворону, оставил у себя, потому что не было у журналиста ни друзей, ни родных и некому было сбагрить ее в качестве подарка. Он полюбил эту ворону и посвящал обереганию ее несвободы весь досуг. А когда получил заманчивое предложение лететь на Прекрасную Планету, то прежде всего подумал: куда деть ворону? И даже хотел отказаться от полета.
Такое доброе и заботливое сердце было у журналиста.
Но теперь этот добрый человек, всегда довольствовавшийся малым, потерял голову. Оказавшись в окружении громад из чистого золота, он, не помня себя, кричал: «Все это – в ракету! В ракету! – эхо несло его голос по золотой улице. – Скорее в обратный путь! О, я покажу им, этим грязным ничтожествам, всю жизнь помыкавшим мною, что я за человек! Я залезу этой стальной дуре в кишки, я пойму все, что надо понять, я набью ее брюхо золотом Прекрасной Планеты и сумею вернуться на Землю – трепещите тогда, жалкие людишки, теперь я буду помыкать вами!»
Еще полчаса назад он тоскливо смотрел в оранжевое небо, ожидая смерти и почти уже не протестуя. С неизбежностью близкого конца он смирился довольно легко, но с мыслью, что все это баснословное богатство будет принадлежать не ему, он смириться не мог. Могучие титаны, дремлющие в недрах каждой человеческой души, не пожелали проснуться, чтоб спасти его жизнь, но резво вскочили на ноги и засучили рукава, едва прослышали о тоннах желтого металла. Золото!
«Золото! Золото! – кричал воспрянувший духом чело век и метался от дома к дому, – то на четную сторону колотой улицы забегал, то на нечетную. – Я приведу на Землю самую пузатую ракету! Я построю по тысяче дворцов в каждой части света! Я буду покупать яхты, народы и государства! Мелкие – оптом! Премьеры будут варить для меня кофе, принцессы – стирать мое белье, которoe я буду специально занашивать, чтоб им пришлось потрудиться!»
Все шло как надо. Верещагин спал крепким сном, а в бескрайних просторах его головы метался журналист, громко крича: «Золото! Золото!» Его крик не мешал Верещагину мерно посапывать. В верхах были довольны.
79
Чувствую потребность произнести длинную речь о любви. Я уже говорил о ней, – кажется, получилось неплохо. Так вот, еще.
Мною движет стремление оправдать Верещагина. Я не хочу, чтоб читатель похохатывал, вспоминая сердечную трагедию моего героя: чудаковат, мол, придури хоть отбавляй – влюбился в девушку и устроил черт знает что. Гений, мол, одним словом, они все немножко ненормальные.
Неправда. Гении нормальнее вас. Все, чем вы пользуетесь, все ваши привычные взгляды на окружающий мир – все это когда-то было придумано гениями. Не хотите же вы сказать, что идете по жизни путями сумасшедших?
