Денис Бурмистров - Равновесие Парето
Геолог хмуро смотрел в окно, пожевывая губы. Не поворачиваясь ко мне, проговорил:
— Надеюсь, что все же не инопланетяне.
Вечер мы встречали в разных углах квартиры. Карчевский обосновался на кухне, заставив стол импровизированной пепельницей, роль которой исполняла найденная майонезная банка, миской с сухариками, чашкой с остывшим кофе и практически опустевшей бутылкой с коньяком. Он читал взятую с полки книгу, периодически откладывая ее и подходя к окну.
Я слушал за всеми его перемещениями из комнаты, лежа на диване. Я уставился в хмурое небо, которое было видно через окно, мрачно размышлял.
После того, как мы стали невольными свидетелями нападения загадочных теней на прохожего, все разговоры как-то разом прекратились. Я перестал допытываться у Олега о происходящем в городе, Карчевский перестал хохмить и зубоскалить. Мы недолго посидели за кухонным столом, переваривая увиденное, потом геолог разлил коньяк по стаканам. Не чокаясь, выпили. Я было завел разговор о том, что мы могли бы как-нибудь помочь, а не пялиться в окно, как старые бабки. Карчевский велел мне заткнуться. Я обиделся, встал из-за стола и ушел в комнату.
Спустя час Карчевский пришел в комнату и молча стал ковыряться в книжной полке Дениса. Вытащил коробку шахмат. Предложил сыграть, а не вести себя как маленькие девочки. Я был обижен и отвернулся от него. Олег пробурчал, что сегодня ему все равно придется заночевать у меня, взял с полки книгу и удалился на кухню. Я не стал возражать, внутренне радуясь.
С тех пор, вот уже порядка трех часов, мы старались каждый по своему скоротать время до наступления ночи.
Я лежал на спине, подложив руки под голову. Я смотрел на темнеющее небо. Казалось, оно одно не участвовало в свистопляске картинок за окном.
В моей голове была какая-то затуманенность, пустота. Мысли отказывались складываться во что-то определенное, перескакивали с темы на тему. Мой мозг просто перебирал все события дня, разбавлял их с эмоциями, тасовал будто карты, смешивая с догадками, со страхом смерти, с жалостью к самому себе и с планами действия на завтра. Все это проходило безостановочным потоком сквозь мою голову, вращалось по кругу, вновь и вновь, иррационально и бессмысленно.
Слишком много впечатлений. Слишком много информации. Я не привык так жить.
В какой-то момент я поднялся, чтобы сходить в туалет, и заметил, что в комнате темно. Еще светлело небо на улице, но квартира уже погружалась во мрак, который расползался из дальних углов квартиры по полу и стенам.
Я сходил куда хотел, принес свечи, демонстративно игнорируя читающего Карчевского. А ведь уже и не помню, за что я на него обиделся. Точнее, помню из-за чего, но не помню, с чего я так близко принял сказанное к сердцу. Впрочем, как это часто бывает, нам важен не сам повод обиды, а та показная возможность, которую с помощью этой обиды можно реализовать. Что-то доказать своим видом, своими поступками. Что-то дать понять, дать прочувствовать. Ведь, не обижайся мы, никто бы так ничего и не узнал бы, чего мы хотим?
Но все равно выходило глупо. Потому, после того, как я поставил пару свечей на письменный стол в комнате, закрыл дверь в темную спальню, я выглянул на кухню и сообщил Карчевскому, что ложусь спать. Что могу дать ему матрац и подушку, а также покрывало от дивана. На что Олег, вполне обычно, будто я и не обижался на него, поднял глаза от книги на меня, улыбнулся, покачал головой и сказал, что все равно не заснет. Бессонница. Я, неожиданно для себя, улыбнулся в ответ, сказал, что оставлю все названное на полу в комнате. Пожелал спокойной ночи. Взял из комнаты свечи и принес Олегу на кухню, добавив к уже имеющимся трем. Потом, с легкой душой, пошел на диван. Разделся и лег. Некоторое время разглядывал тени на потолке, которые падали из освещенной кухни. И незаметно провалился в сон без сновидений.
Меня куда-то влекло не сильным, но упорным течением. Я не ощущал своего тела, не чувствовал массы и положения. Я превратился в висящий в черном вакууме взгляд, который скользит из стороны в сторону, но ничего не видит. Я стал глубоководной рыбой, которая медленно дрейфует в абсолютной темноте, окруженная лишь звенящей пустотой.
Сознание лениво удивлялось происходящему, вяло сопротивлялось. Но у меня не было ни рук, но ног, я не мог грести, чтобы задавать направление.
Но меня это не очень расстроило. Я просто поддался мягкому течению, позволил ему двигать меня, медленно разворачивая по кругу. Не было мыслей, не было эмоций, не было ощущений. Тепло, уютно, спокойно.
Из темноты, куда меня влекло, стало проступать нечто. Бледное пятнышко, растущее и приближающееся. Пятнышко раздвигало границы темноты, выплавлялось, вылезало из ткани вакуума. Обретало форму, черты.
Человеческая фигура. Худая человеческая фигура. Мужчина с закрытыми глазами.
Это он звал меня. Манил к себе. Тянул, будто паук муху.
Острое лицо со впалыми щеками, серебристая щетина, глубоко посаженные глаза, тонкая нить рта. Сначала словно нарисованное карандашом, теперь лицо обретало объем и фактуру, наливалась цветом и тенями.
Фигура становилось все больше и больше. Она заполнила весь обзор, руки поднимались навстречу мне. Я захотел нырнуть в его объятия, устремился вперед.
Человек открыл глаза. Сверкающие звезды в зрачках вспыхнули, он подался вперед, ко мне. Но вдруг остановился, глядя мне прямо в лицо. Нахмурился, отшатнулся. Лицо приобрело вид недовольный и разочарованный, губы сжались еще плотнее. Он начал отворачиваться от меня, уходить.
Я рванулся к нему, чувствуя, что упускаю что-то важное, личное.
— Проснись! — гудящий голос заполнил вакуум. Задрожало, посыпалось осколками. Лишь фигура уходила медленно проч.
— Да проснись же! — гаркнуло мне в ухо, и я был грубо вырван из уютной бездны. Я вскрикнул, покачиваясь на ногах, ухватился за что-то холодной над головой.
Я стоял на подоконнике окна спальни в одних трусах. Ноги были ватные, меня бросало вперед-назад. Если бы я не ухватился за гардину…
— Очнулся?! — заорали сбоку, и я дернулся, полетел назад.
Меня поймали сильные руки, пахнуло дешевым табаком. В прыгающем свете стоявшей на полу свечи я разглядел не на шутку обеспокоенного Карчевского.
— Ты какого хрена делаешь? — накинулся он, заметив, что я пришел в себя. — Лунатик, твою мать!
Он помог мне подняться. Я оперся на подоконник, бросил взгляд в окно.
За грязным стеклом с обрывками некогда приклеенной газеты уходил от дома худой мужчина, окутанный потухающим свечением. Я попытался сказать про него Олегу, но из пересохшего горла раздался лишь неразборчивый хрип.
