Георгий Бовин - Дети Земли
Старый астроном задумчиво сощурил близорукие глаза на купающихся.
— Легенда говорит, что Эрота вскормили молоком две свирепые львицы!
— Бедный Максим! — улыбнулся Сидоренко, с любовью поглядывая на свою «стару», которая сидела неподалёку от них. Вдруг он насторожился. — Эге, к нам, кажется, кто-то идёт!..
По пляжу быстро шла, почти бежала высокая девушка-диспетчер санатория. Отыскав издали глазами Игоря Никитича, она поспешила в его сторону.
— Товарищ Белов, вам телеграмма из Москвы! — прошептала она, нагибаясь к нему и передавая бланк. — Правительственная, — добавила она, уходя.
Игорь Никитич здоровой рукой передал бланк Ольге Александровне, которая разорвала бандероль и, развернув телеграмму, вернула её обратно.
— Придётся нам с Константином Степановичем сейчас же выезжать, — сказал он, окинув взглядом текст. — Самолёт ждёт в Адлере.
— Но как же вы поедете со сломанной ключицей? Вам нужен провожатый! — забеспокоилась Ольга Александровна. — И потом, если вы надолго задержитесь, кто же будет за вами ухаживать? Знаете что: я поеду с вами! — заявила она решительно.
— А не лучше ли, если поеду я? — спросила Галя. — Заодно мне нужно зайти домой, взять кое-что из вещей, — слукавила она, так как была искренне убеждена, что сейчас лучше, чем она, никто на свете, даже Ольга Александровна, не сможет уберечь Игоря Никитича.
Белов согласился.
Подошёл Константин Степанович. Женщины хотели отойти, чтобы не мешать деловому разговору, но Белов остановил их:
— Куда же вы? Секретов здесь нет.
— Как вы думаете, зачем нас вызывают? — спросил старый астроном.
— Наверное, какие-нибудь вопросы по отчёту. Мне кажется, мы завтра же вернёмся!
Провожали на двух «Чайках». Машины за полтора часа домчали от Чемитокваджа до Адлера.
Прощание было коротким: специальный самолёт уже вырулил на старт и ждал пассажиров. Через несколько минут взревел мотор, и самолёт, набирая высоту, скрылся за ближайшим мысом.
Чтобы не быть обузой Маше и Максиму, Ольга Александровна с полковником сели во вторую машину.
Автомобили быстро миновали Хосту и Сочи и помчались по прекраснейшему участку черноморского шоссе, до сих пор сохранившему прелесть дикой южной природы. Шоссе петляло по прибрежным горам, взвивалось вверх, ныряло вниз и открывало за каждым поворотом новые и новые картины гор и моря. Отвесные скалы сменялись бездонными пропастями. Узкие тенистые ущелья терялись в горных отрогах. Заросли, покрытые красными и чёрными ягодами ежевики, фиговые и ореховые деревья, каштановые рощи, чуть желтеющие виноградники летели мимо автомобиля. В лицо бил ток тёплого воздуха, в котором пряный грибной запах морской сосны сливался с ароматом цветов и спелых фруктов.
Долгое молчание, царившее во второй машине, нарушила Ольга Александровна.
— Как странно иногда случается в жизни! — сказала она, глядя на вьющуюся впереди ленту шоссе. — Вот вы знали Галочкиного отца: судя по всему, это был человек долга, человек огромной воли, человек большого обаяния. И вы видите — дочь унаследовала все его черты: смелая, решительная, ласковая, весёлая. Никто не говорит, Маша тоже чудесная девушка, но она, хоть и выглядит мечтательницей, в действительности слишком уж трезва во всех своих действиях. Она не Капитанская дочка, а настоящий капитан. В ней нет и следа той непосредственности, той, я бы сказала, романтичности, которой так и дышит Галя.
Иван Тимофеевич почесал затылок.
— Боюсь, дорогой профессор, что ваш диагноз никуда не годится. Скажу вам строго по секрету: я не знаю Галиного отца.
— Для чего же вы обманывали Галю? — спросила Ольга Александровна с нескрываемым возмущением в голосе.
— Вы ж меня не поняли! — Похоже было, что Сидоренко обиделся. — Ковалёва я знал и был дружный с ним, как с братом, но он не был её отцом.
— В таком случае я ничего не понимаю!
— А что тут понимать? Ковалёв погиб в ноябре сорок первого года. Сам он был ленинградцем и жил на Васильевском острове, неподалёку от кино «Форум». В то время уже началась блокада, и Ковалёв старался почаще заходить домой, чтобы передать жене кое-что из пайка. У меня тоже были родичи в этом районе. И вот в один из туманных ноябрьских дней, когда вылетать было нельзя, мы пошли навестить своих. На углу Большого и Девятой мы расстались, договорившись встретиться здесь через два часа.
Когда я вернулся, Ковалёва еще не было, и я потихоньку пошёл ему навстречу. Подхожу к его дому, а дома нет. Лежит гора битого кирпича, и по ней лазает мой бедолага. Пытаю людей. Говорят, налёт был вчера утром. Ну, а я знал, что жил он на пятом этаже… Чего уж тут объяснять. Насилу я его увёл…
— Но если погибла вся семья, — перебила Ольга Александровна, — откуда же взялась Галя?
— Да у него ж вовсе не было детей. Вы слушайте дальше. Идём мы по Большому, и вдруг як дасть биля нас! А потом ещё и ещё. Такая уж была забава у фашистов — бить из дальнобойных орудий по улицам, куда попадёт. Не успел я затащить Ковалёва в парадное, как рядом разорвался снаряд, и женщина, что бежала по другой стороне с девочкой на руках, як сунется лицом по тротуару. Дитё вбилось, кричить. А вокруг рвутся снаряды, верещат осколки, лопаются стёкла, кверху летят фонтаны битого кирпича, досок, обрывки крыш. И всё это сыплется вниз, не наче град. Ковалёв побиг до дитя, схилився, закрив його собой та пийшов до матери.
Иван Тимофеевич замолчал и вытер платком вспотевший лоб. Затем, овладев собой, продолжал уже по-русски:
— Помочь ей мы уже не могли: у неё был разворочен живот и разбита голова. Мы оттащили труп в подворотню и стали обсуждать положение. Нам надо было возвращаться в часть. Куда же пристроить ребёнка? Вошли в соседнее парадное, стали расспрашивать, где есть поблизости детский дом. Потом сообразили, что надо посмотреть, нет ли у женщины при себе каких-нибудь документов. Вернулись в подворотню, а там её уже нет. Говорят, приходили сандружинники, куда-то унесли. Тогда мы пошли в детский дом. «А примут её у нас, Семён?» — спрашиваю. «Примут! — говорит. — Я скажу, что она моя дочка. А после мы найдём, чья она».
Девочку всё равно не хотели принимать. Тогда Семён говорит: «Мою жинку вчера убили. Чи вы люди, чи нет? Я завтра приду и принесу вам уси справки, хай вам грець!»
— А завтра, — Иван Тимофеевич вытер глаза, — а завтра мий Семён помер. А я получил осколок в живот и попал в госпиталь. Когда я выписался, всё перепуталось. Детский дом был куда-то эвакуирован. Я пытался узнать его адрес, но война бросала меня то в Сталинград, то под Орёл, то на Одер. Так и не нашёл я нашей дони. А когда я встретил её уже взрослой… Ну что я мог ей сказать? Что она — неизвестно кто? Пусть будет лучше Ковалёва.
