Роджер Желязны - Этот бессмертный
— Понял, сэр, — донесся ответ, и, пока я вкладывал запонки в манжеты, названные документы скользнули в корзинку приемника на туалетном столике.
Я проверил содержимое каждого конверта, запечатал их, поместил в карман пиджака — внутренний, и отправился на Восточную террасу.
Солнце снаружи уже превратилось в янтарного гиганта. Оно как раз попало в тенета тонких перистых облачков, менее чем в минуту истаявших и уплывших прочь. Купол неба над головой закрывали стада пылающих золотом, желтизной и багрянцем туч. Солнце спускалось на отдых по безжалостной голубой дороге прямо между двух пиков близнецов — Урима и Тумима — которые я поместил в том месте, чтобы указать ему путь и приютить на ночь. В последние мгновения его радужная кровь расплещется по туманным склонам пиков.
Я уселся за стол под вязом. Установленный наверху силовой проектор немедленно пришел в действие лишь только я коснулся сиденья стула, удерживая своим невидимым конусом сухие листья, насекомых, птичий помет и прочий мусор от попадания на стол. Спустя несколько мгновений показался Мартин Бремен, толкая перед собой тележку с крышкой.
— Добрый вечер, сир.
— Добрый вечер, Мартин. Как дела?
— Фросто замечательно, мистер Сандау. А как фы?
— Я уезжаю.
— О?!..
Он разложил тарелки и приборы, поднял крышку тележки и начал подавать на стол.
— Да, — заметил я. — Возможно, что надолго.
Я продегустировал шампанское и одобрительно крякнул.
— Поэтому я хочу, прежде чем уеду, сказать тебе то, что ты, наверное, и так знаешь. Да, так вот, ты готовишь самые лучшие блюда из всех, что я когда-либо пробовал…
— Благодарю вас, мистер Сандау, — его от природы красноватое лицо стало еще более пунцовым, и он погасил улыбку, скромно опустив глаза. — Очень пыл рат рапотать с вами.
— Поэтому, если ты не возражаешь против годового отпуска с полной оплатой плюс дополнительный фонд на испытание новых кулинарных рецептов, если возникнет такое желание, то я тотчас вызову контору Бурсара и все с ним улажу.
— Кохда уезжаете, сир?
— Завтра рано утром.
— Понимаю, сир. Благодарю фас. Ошень приятное предложение.
— Наверное, забавно готовить блюда, которые даже не можешь попробовать?
— О нет, сир, — запротестовал он. — На пробователи можно полностью положиться. Часто думал я, какой фкус у того, что я готовил, но это как у химика — он не всехда шелает знать, какие на фкус его химикалии. Вы понимаете, что я хочу сказать, сир?
В одной руке он держал корзиночку с ватрушками, в другой — сжимал ручку кофейника, еще одной рукой подавал блюдо с капустным салатом, а четвертой рукой опирался на тележку. Сам он был ригелианец. Имя его звучало примерно так: Мм-ммирт'ы[1] Бооон. В Галактике нет лучших поваров, чем ригелианцы, если только снабдить их соответствующими приставками-пробователями. К славе они относятся довольно спокойно. Подобные беседы мы с ним вели уже не раз, и он знает, что я просто шучу, когда пытаюсь его заставить признать, что человеческая пища наводит его на мысли об отходах — производственных и органических. Очевидно, профессиональная этика воспрещает ему подобные признания. Обычно он спокойно отражает мои выпады. Лишь иногда, если ему уж очень досаждает избыток лимонного, грейпфрутового или апельсинового сока, он признается, что готовить еду для гомо сапиенс считается самой низменной профессией, до какой может опуститься ригелианец. Я люблю и его самого, и то, как он готовит, ведь раздобыть повара ригелианца очень трудно, независимо от суммы, которую вы можете ему предложить.
— Мартин, если что-нибудь случится со мной в отъезде, я хочу, чтобы ты знал — о тебе я специально упомянул в своем завещании.
— Я… я не знаю, что сказать, сир.
— Тогда ничего не говори. Но я надеюсь вернуться.
Мартин был одним из немногих людей, которым я мог бы с полной безопасностью говорить подобные вещи. Во всяком случае, он служит у меня тридцать два года и давно заработал хорошую пожизненную пенсию. Готовить еду было его бесстрастной страстью, и, по непонятной причине, он, кажется, неплохо ко мне относился. Он недурно зажил бы, помри я вдруг на месте, но не настолько уж хорошо, чтобы добавлять мне в салат муританского яда (от бабочек).
— Взгляни-ка только на этот закат! — перешел я на другую тему.
Он смотрел минуты две, потом заметил:
— Хорошо вы их подрумянили, сир.
— Благодарю за комплимент. Можешь оставить коньяк и сигары и быть свободным. Я посижу еще немного.
Он оставил коньяк и сигары на обеденном столе, выпрямился, во все свои восемь футов, отвесил поклон и произнес:
— Щасливого пути, сир, и спокойной ночи.
— Приятных снов.
— Благодарю фас, — и он заскользил прочь, в сумерки.
Когда подул прохладный ночной бриз и соловьеголосые лягушки затянули вдалеке баховскую кантату, моя оранжевая луна, Флорида, взошла точно в том же месте, куда опустилось солнце. Ночецветущие розоодуванчики испускали в индиговый воздух вечера свой аромат, звезды рассыпались по небу, как алюминиевые конфетти, рубиново светящаяся свеча затрещала на столе, омар был словно масло и таял на языке, шампанское было ледяным, как сердцевина айсберга. Меня охватила некоторая грусть и желание сказать всему вокруг: «Я вернусь!»
Итак, я покончил с омаром, с шампанским, с шербетом и, прежде чем плеснуть себе глоток коньяку, зажег сигару, что, как мне говорили, признак дурного вкуса. В качестве извинения я произнес тост за все, что видят мои глаза, и налил себе чашечку кофе.
Завершив ужин, я поднялся и обошел сложное и объемное строение, которое называю домом. Я направился к бару на Западной террасе. Там опустился на табурет, поставив перед собой рюмку с коньяком, и зажег вторую сигару. Потом появилась она. На Лизе было что-то шелковистое, искрящееся и воздушное: голубой шарф буквально пенился вокруг нее в свете фонарей террасы. Она надела высокий воротник с бриллиантами и белые перчатки. Это была пепельная блондинка с бледно-розовыми губками. При виде меня она сложила их словно для поцелуя. При этом голову слегка склонила набок, один глаз закрыла, второй прищурила.
— Приятная встреча под луной, — проворковала она, и щелочка между губами перелилась в улыбку, влажную и неожиданную.
Я все рассчитал правильно, и именно в этот момент вторая луна, чисто белая, взошла над западным горизонтом. Голос Лизы напоминал мне пластинку, которую заело на ноте «до». Пластинки теперь никогда не заедает, но я помню другие времена. Больше их никто из землян не помнит.
— Привет, — сказал я. — Что будешь пить?
