Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)
Почему так? Не знаешь, чем займешься в следующий момент, не подозреваешь, что произойдет, случится, сотвориться? Память здесь не подсказчица, хотя логично было бы утверждать обратное. Что вы делали с двух часов до двух часов пятнадцати минут шестнадцать лет назад? Или месяц назад? Или два дня назад? Наверное, был в школе, на работе, дома. А как насчет погоды, цвета рубашки, сказанных слов? Положение не лучше и с будущим. Оно еще не наступило, но мы уже зафиксировали его своим чертовым расписанием. Внимание! Предсказание будущего! Смертельный номер по лишению свободы выбора! Полчаса вперед - звонок на перемену. Час вперед - литература. Через день - тоже самое. Два года (это шутка) - конец школе. Семь лет (еще шутка) - конец университетам.
Удивительное сходство - незыблемость реперов прошлого и будущего. Столбы видны вперед и назад, хорошо просматриваются в степи, только провода жизни колышутся на ветерке слегка непредсказуемо - туда, сюда, птичка иногда сядет. Свобода!
Слава от удивления перестал карябать иссыхающей ручкой по тетрадке, и позеленевший трупный след заголовка прервался уже совсем пустой вдавлиной на рыхлом листе.
Природа утонула. Почва не принимала бесконечный дождь, и он повис между небом и асфальтом промозглым ветром, простудой, апатией и слабостью. Окна и батареи не давали им просочиться внутрь, но занавеси не были задернуты, и невероятный ноябрь цеплялся за глаза, повисал на душе лечебной пиявкой, разжижающей устоявшуюся реальность, разлагающей тромбы предрассудков.
Стал ли он свободнее или счастливее?
Безусловно. Репер зафиксирован навсегда. Точнее - НАВСЕГДА. Зато болтанка возросла неизмеримо. Сюда притягивает все земные ветра. Иногда и птичек заносит, всяких там вов и вадиков. А нам только это и надо - мелкий мусор, пыль, дождь. Счастье. Чтобы стать свободным и счастливым отдайся на волю ветра, как каштановый лист, вцепившийся в грязь и мокроту стекла.
Наконец-то громыхнуло. Сквозняк ударной волной прокатился по классу, подбрасывая учеников, задирая головы, растрепывая прически и тетради, сдувая на пол ручки и карандаши. Забились на доске распятыми птицами плакаты, откуда-то пошел слабый дождик, даже, скорее, - намек на него, привкус на губах и легкое поглаживание щек. Как полагается мигнули лампы, все завыли, а когда свет вернулся, то на пороге стояли плечом к плечу три черные фигуры, влажно блестящие, с выростами на боках и растянутыми над ними дрожащими перепонками. Пахнуло сырой землей, гниющей листвой, на ум пришли толстые вялые выползки на дорожках, Надя зажала рукой рот, а Слава машинально отодвинулся подальше.
- Я не виновата, - пробормотала она, закатив глаза.
Щеки ее расцветились всеми оттенками зеленого, под глазами расплылись, как по промокашке, чернильные пятна и Славе оставалось только развести руками. Разутая нога замерзла.
- Что это на тебя нашло, позволь узнать?
- Токсикоз, наверное, - прошептала она, сделав попытку сказать это на ухо, отчего брезгливый Слава чуть не свалился со стула.
- Так, - вымолвила Эмма.
Волшебного слова оказалось достаточно, чтобы из пришельцев хлынула вода. Каким-то образом она на них держалась, пропитала одежду и сумки, превратила зонты в шляпки старых мухоморов, где плавали однако не насекомые, а листья и сучки, забилась в швы, налилась в карманы и ботинки, прилипла к лицам, высасывая из кожи последнее тепло и оставляя синие засосы. Пришельцы что-то пытались объяснить, но гул водопада поглотил слова. Вода текла и текла, расплываясь поначалу овальной лужей, но затем в ленолиуме были найдены древние пересохшие русла, прорытые во времена протекавшей крыши и прорвавшихся батарей, и озеро излилось, расползлось многочисленными быстрыми ручьями, которые цеплялись за ноги, залезали в туфли, заставляя поджиматься.
Хаос нарастал, и все с удовольствием его подхватили, пока Эмма не стукнула кулаком по столу:
- В раздевалку! Быстро!!
Элла, Валерка-рыжий и Олег заканючили, что они, мол, не виноваты, дождь на дворе, у автобуса колесо спустило, сколько не останавливали, не остановили, хотели домой возвращаться, но до школы ближе было, да и любим, не любим мы химию, литературу, алгебру, вот и пошли пешком, то есть ждали, пока колесо сменят, все промокли, опоздали и сразу сюда, после магазина и буфета, где чай горячий с лимоном попили, не виноваты, сейчас разденемся, напишем, после уроков останемся, завтра принесем, ничего ведь страшного, про чугун мы знаем, а зачем мыло, мы чистые...
Слова текли, вода текла, время утекало. Эмме пришлось собственноручно вытолкать их за дверь и, судя по дальнейшему шуму, спустить по лестнице в подвал. Вернулась она гордой, вся мокрая и счастливая. Стерла карандашные пометки в журнале.
В голове погода постепенно тоже портилась, сгущался сумрак мысли, как и за окном дождь сгустился в крупный, тяжелый снег, начавший выпадать, словно соль в перенасыщенном растворе, прямо на язык, оставляя привкус нечищенных зубов, челюсть уже не могла сдержать такого веса и пришлось подпереть ее ладонью, дабы не отваливалась в судорожных зевках. Глаза зудели от мучительных попыток не заснуть, поэтому приходилось хотя бы раз в несколько минут их открывать, маскируясь под задумчивость. Рука вырисовывала что-то невообразимое и к химии не имеющее отношения. Левое плечо ощущало неестественное, болезненное тепло, исходящее от Нади, сама она испускала некие флюиды, и от всего этого просто хотелось лечь в лужу и захрюкать от удовольствия.
Глава шестая. ДВЕ ВЕТОЧКИ ОРХИДЕИ
Слухи о приходе Императора принесли волосатые люди, изредка спускающиеся с вершины горы и подкармливаемые безымянной старухой, чья хижина стояла на самом краю деревни почти у подножия величественного леса. Старуха утверждала, что эти создания умеют слушать ветер и мысли своих сородичей, заселявших когда-то почти всю территорию империи от моря до моря, пока во время сегунатства Минамото Есицунэ тот не счел оскорбительным для Императора созерцать волосатые зады своих подданных и не объявил зверолюдей вне закона. При каждом удобном случае охотники деревни сдавали сборщикам налогов высушенные головы и руки, умалчивая о том, что берут добычу на обширном кладбище, где нетленные тела волосатых людей кое-как прикрывает тонкий слой камней.
Старуха варила луковую похлебку и выносила ее к порогу, ожидая пока морской бриз подхватит запах и поднимет его к священной вершине. Покуривая трубочку, она старательно заносила на пергамент ворчание и рычание своих гостей и колола в нос чернильной палочкой любопытных и потешных детенышей. Наверное, эта одинокая старая женщина, рождение и молодость которой в деревушке не помнили и самые древние старики, поросшие мхом и врастающие в землю, несправедливо считалась ведьмой. Кто знает о чем толковали личные враги сегуна Минамото Есицунэ, чей прах уже давно развеял ветер, а катану сожрали влага и ржавчина, но никто не мог поручиться, что кроме слухов старуха не записывала и погоду, и урожай, и наступление болезней, и имена еще не родившихся детей.
