Владимир Михайлов - Вариант "И"
Честное слово, если бы мы неделю репетировали, нам не удалось бы сыграть лучше. Я остановился, выразительно откинув голову.
— Э-э… — начал было Бретонский.
— Наталья! — В моем тоне слышались и упрек, и агрессия. — Сколько раз я просил тебя не заводить случайных и сомнительных знакомств!
— Но, пардон… — попробовал возмутиться Бретонский.
— Но, Виталий… — начала оправдываться моя спутница. — Я случайно задела господина сумочкой и тут же извинилась. А он сказал…
— Догадываюсь, что сказал этот господин, если ты так покраснела! — Я перенес на него уничтожающий взгляд.
— А вы, милостивый государь! (Я добавил немного немецкого акцента.) Пользуясь беззащитностью молодой хрупкой женщины, вы…
Я чуть повысил громкость, и люди по соседстьу начали уже с живым интересом оглядываться.
— В столь торжественный, я бы сказал — эпохальный день в истории вашей страны… вы, mein Ней, позволяете себе…
Тут я сделал паузу, чтобы дать ему возможность воспользоваться его голосовыми данными.
— Простите, милостивый государь, но я не позвс лил себе по отношению к вашей дочери ничего такого что могло бы вызвать…
— Verdammt! Эта дама приходится мне вовсе не дочерью!
Он совсем смешался. Бывает смешно и жалко наблюдать, как теряются интеллигенты в довольно простых ситуациях.
— Тысяча извинений, но я и в самом деле… Впрочем, понять его испуг можно было без труда. Примитивный скандал, в котором как-то замешана женщина, во время действительно исторического события для одного из главных участников действа может оказаться роковым.
— Нет, я этого так не оставлю!.. Как вы посмели?.. — продолжал я наседать.
— Ради Бога — только не так громко… Не про изошло же ничего такого…
Пожалуйста, отойдемте в сторонку, я вам все объясню…
На моем лице была выбита прямо-таки вавилонской клинописью крайняя неохота прислушиваться к его оправданиям, и я изобразил сильную внутреннюю дорьбу, что должна была сейчас кипеть во мне. Наталья с выражением совершенной невинности на прелестном лице переводила взгляд с одного психа на другого и разве что не разводила руками от изумления и тут я позволил себе поддаться на уговоры:
— Ну хорошо… хотя не знаю, что вы можете мне сказать.
— Вот там, в глубине, пустой столик…
Бедняга — он готов был потратиться на угощение. Я, как бы все еще колеблясь, медленно кивнул, в душе страстно желая лишь одного: чтобы перерыв не кончался как можно дольше.
Мы подошли и уселись. Вообще тут за столиками не обслуживали, но его, видимо, знали; подошел официант. Бретонский заказал:
— Бутылку шампанского… и? — Он взглянул вопросительно.
Мне стало и впрямь жалко его, хотя жалость вообще-то не относится к моим профессиональным качествам: в нашей работе она бывает вредной. Я имею в виду журналистику.
— Ну, пару персиков, может быть…
В его глазах блеснуло облегчение: наверное, он ожидал, что я закажу черную икру — но я ее не люблю, а если и ем, то уж не под шампанское.
Наталья заявила голоском балованной девицы:
— Мороженое с шоколадом и клубничным вареньем…
Бретонский кивнул, и официант отправился исполнять. Возникшую паузу Бретонский хотел было использовать для объяснений и извинений, но я гневно зыркнул на него, и он захлопнул пасть. Я печенками чувствовал, как истекают последние минуты перерыва, но тут принесли заказ, официант откупорил и разлил по бокалам. Пена вздыбилась, иллюзорная и преходящая, как и все прекрасное в сей юдоли слез.
— Итак, за знакомство, — провозгласил он, подняв бокал. — Моя фамилия Бретонский. Доктор исторических наук, к вашим услугам. Присутствую здесь как представитель партии азороссов и, вероятно, содокладчик по основному вопросу повестки дня.
На женщину это имя не произвело никакого в чатления, но она послушно протянула свой бокал чистый, нежный звон райских колокольчиков треннул над столиком. Два бокала застыли, ожидая моего движения.
Я был уже готов. Мне предстояло сейчас без запинок, никак не сфальшивив, сыграть достаточно сложную гамму мыслей и чувств. Я так и сделал.
Недоверие, словно бы сомнение в исправности своих органов слуха — удивление крещендо — полное изумление — почтение, стремящееся к бесконечности, — смущение — глубокое смущение — сожаление — раскаяние…
Я даже позволил себе покраснеть.
— Простите… вы сказали?..
Ого, это уже совсем другой голос:
— Бре-тон-ский!
Во мне какой-то пакостник грубо, по-извозчицки смеялся: гы! гы! гы! Но колебания воздуха донесло адресата совершенно другое:
— Доктор юридических и исторических на профессор Бретонский? Тот самый?
Знаменитый? Неужели…
Иногда не знаешь, на что клюнет рыба. Наживка же для человека всегда срабатывает без осечки.
— Н-нууу… — Он тянул эти два звука бесконечно долго, словно фокусник, извлекающий из кармана цветную ленту. У него были объемистые легкие, и возл в них хватило не менее чем на полминуты. — Я не уверен, что такое определение мною целиком заслужено…
Да был он уверен, был! Не найти другого человека во вселенной, столь же убежденного в собственн знаменитости.
…но действительно пользуюсь некоторой известностью — во всяком случае, среди людей, занятых проблемами как прошлого, так и будущего; это так, да смею ли поинтересоваться, с кем имею честь?
Давай-давай, удовлетворяй свое любопытство. Хотя оно и является грехом.
Однако же сказано в суре «Весть»: «О чем они расспрашивают друг друга?»
И ниже, в айяте четвертом: «Но нет, они узнают».
Я потупился, как бы стыдясь того, что мое ничтожное имя прозвучит сейчас по соседству с его — звонким, увенчанным славою.
— Уверен, что вы никогда обо мне не слышали… Я Вебер, точнее — фон Вебер (специально для того, чтобы он внутренне усмехнулся моему скудному честолюбию), московский корреспондент германского журнала…
Он снизошел до сочувственной улыбки:
— Фон Вебер? Каюсь, не читал. Но непременно… если дадите мне такую возможность…
Врет, конечно. Единственное, что он прочитал бы в моем журнале, — это хвалебная статья о нем. Сейчас он уже зацепился за мыслишку, что такая статья может и на самом деле появиться — если он окажется ко мне достаточно благосклонным.
— О, разумеется, с удовольствием доставлю вам… Ах да, простите. Это Fraulein Natascha, моя секретарша…
Наталья, служи она на флоте, могла бы получать награды и краткосрочные отпуска за успехи в скорострельности и точности в глазной стрельбе.
Взгляд — накрытие, огонь на уничтожение. У Бретонского были уже полные трюмы воды, но он воображал, что уверенно держится на плаву.
— Весьма рад, мадемуазель…
