Николай Дашкиев - «Властелин мира»
Большое горе постигло Михаила Лымаря. Пуля попала ему в голову, повредила зрительные центры мозга и привела к слепоте.
Врачи обещали вернуть ему зрение. После трех операций он действительно стал отличать свет от тьмы. Но это был предел. Хирургия исчерпала свои возможности.
Оставалась надежда еще на один метод. На какой именно – Петр Сергеевич Щеглов не говорил, ссылаясь на запрещение разглашать незаконченные работы научно-исследовательского института биофизики.
Может быть, новый метод и впрямь окажется эффективным. Но Михаил уже потерял надежду: разве возвратишь зрение человеку, страдающему слепотой психического происхождения?
Несколько последних месяцев его, не переставая, грызла совесть. Как он мог проявить малодушие и скрыть от Паримы свое увечье?! Пусть он сделал это, чтобы не причинять горя любимой, пусть надеялся на успешное лечение, – но ведь Парима никогда не простит обмана… Да и может ли он иметь право на ее любовь? Не лучше ли сделать так, чтобы она забыла его навсегда?
Какими далекими и какими несущественными кажутся ему эти переживания сейчас!
Он сидит рядом с Паримой, держит в своих руках ее руку и представляет любимую именно такой, какой она была вечером перед штурмом Гринхауза.
Говорят, земля, за которую пролил кровь, становится навсегда родной. А для Михаила Лымаря далекая Малайя стала родной вдвойне.
Жадно расспрашивает он о знакомых местах, о людях, с которыми рука об руку боролся за освобождение Малайи, удивляется, как бурно развивается молодая народная республика.
Прошло немного времени со дня окончательного освобождения страны, а уже через «римбу» пролегли железные дороги и шоссе, строятся школы и заводы, кинотеатры и порты. А вблизи того места, где когда-то был Гринхауз, недавно заложена мощная гидростанция.
И невольно перед глазами бывшего радиста «Игарки» и бывшей малайской партизанки вновь и вновь проплывает то, что минуло и никогда не повторится.
– Ми-Ха-Ло, дорогой, а где сейчас мистер Петерсон?
– Не знаю, Парима. Обещал писать и, действительно, сообщил, что прибыл в Соединенные Штаты, а затем умолк. Погиб, наверное. Или получил наследство.
Михаил двинул плечами. Он видел Петерсона лишь несколько минут и не интересовался этим человеком.
А Джек Петерсон, «всемирный миротворец», в эти минуты шел по узкой, неказистой уличке Нью-Йорка, – по уличке, известной всему миру, ибо ее название стало символом империализма.
Нет, Джек не стал миллионером, – это засвидетельствовал бы каждый, увидевший его изможденное лицо, потрепанную одежду, ботинки, бесстыдно просившие каши.
Так почему же этот полунищий попал на Уолл-стрит, на улицу, где даже миллионеры кажутся жалкими бедняками в сравнении с теми, кто ворочает миллиардами?.. Почему же он вышел из небоскреба, на двери которого висит скупая, черная с золотом табличка: «Паркер Нейншл Банк»?..
Неужели, ссылаясь на знакомство с мистером Паркером-Вторым, клянчил у кого-нибудь из его наследников несколько долларов на пропитание?
Нет, Джек Петерсон не протягивал ладонь за милостыней. Он протягивал свои руки: возьмите их, они еще сильны и могут сделать многое! Он не продавал своего самолюбия, но шел на более значительную жертву: готов был продать свой мозг, свои способности, неисчерпанную творческую энергию. Что угодно, – он согласен даже проектировать машины для уничтожения, лишь бы получить возможность восстановить проект интегратора, с помощью которого наконец будет установлен мир и согласие во всем мире.
Слепой, неразумный человек!.. Он все еще избегал политики, убегал, как черт от ладана, когда его приглашали на митинг сторонников мира; вместе с множеством других обывателей вслед за желтой прессой повторял всяческие басни о коммунистах. Гринхауз его не научил ничему.
Вколоченное в голову с детства не рассеивается за несколько дней. Петерсон полюбил русского инженера Щеглова, радиста Лымаря и красивую малайку Париму, свыкся с мыслью, что и среди малайцев есть умные, искренние, хорошие люди. Однако он воспринимал каждого из этих людей в отдельности как индивидуума, а представить их в целом, в массе, не умел и не хотел. Петерсон оставлял это на потом, когда под действием облучения все люди на земле действительно станут равными по своим умственным способностям и будет устранена причина возникновения всяческих политических группировок.
Свыше четырех лет Джек Петерсон один-одинешенек ведет невероятно тяжелую борьбу за создание интегратора. На постоянную работу его никто не берет, так как он производит впечатление помешанного, едва начнет говорить о своих грандиозных замыслах. Несколько раз его сажали в тюрьму за бродяжничество, но сразу же выпускали: этот «клиент» откровенно радовался обретенному крову и пище и немедленно принимался за расчеты.
Свыше четырех лет, отказывая себе во всем, Петерсон тратил все до последнего цента на бумагу и чертежные принадлежности, не позволял себе потерять хотя бы минуту, – рассчитывал, чертил, аккуратно, как на выставку, – и приносил чертежи в убогую каморку своего знакомого, в один из самых нищих закоулков Бруклина.
И вот недавно случилась непоправимая беда: тот дряхлый дом завалился, а газ, вырвавшийся из поврежденной магистрали, послужил причиной пожара. Погибло все, в том числе и чертежи будущего интегратора.
Начать все сначала Петерсон не в силах; у него просто не хватит энергии довести дело до конца… Эх, если бы удалось вспомнить схему профессора Вагнера!.. Казалось, когда-то она врезалась в мозг так, что ее оттуда и не выковырнешь!.. Но это было тогда, когда голову Петерсона облегал чудесный «радиошлем». А теперь для восстановления в памяти схемы интегратора нужно прежде всего иметь этот интегратор. Круг замкнулся.
Четыре года назад Майкл Паркер-Третий, наследник Паркера-Второго, в знак благодарности за печальное сообщение, предложил Петерсону солидную должность в лаборатории военной радиоаппаратуры. Джек гордо отклонил это предложение. Сегодня, упрекая себя в безрассудстве, он пришел к Паркеру, чтобы заявить о своем согласии. Но Паркер-Третий даже «не узнал» его.
Петерсон постоял на углу Уолл-стрита и Бродвея, собрался было свернуть влево, к Баттери-Парк, – там были удобные лавочки, – а затем передумал: холодно. На ночлег устроиться лучше в Риверсайд-Парк, хотя бы за Сто шестнадцатой Западной улицей, где-нибудь вблизи Колумбийского университета. Там есть некоторая защита от пронизывающего северо-восточного ветра.
Но в кармане не было ни цента, а до Сто шестнадцатой Западной улицы отсюда не менее пятнадцати километров. Раз в жизни, имея деньги и свободное время, можно пройтись по этому отрезку Бродвея – «Великого Белого Пути», который и впрямь ночью освещен чуть ли не ярче, чем днем. При одном воспоминании о подобном путешествии с пустым карманом мимо шикарнейших магазинов, ресторанов и кафе у Петерсона стало на сердце тоскливо и скучно.
