Геннадий Прашкевич - Костры миров (сборник)
Почему Кубыкин? Почему свет?
А невидимый Кубыкин повторил:
– …свет, – и тогда только до Веснина дошло – не Кубыкин это говорит. Это невероятным голосом Кубыкина повторил кто-то:
– …свет.
Веснин не выдержал и откинул полу палатки.
Нежный газовый шлейф дрогнул, будто на него ветром дохнуло.
Медленно расползаясь по траве, он, как сухой туман, затопил нежным свечением каждую впадинку, заставил светиться каждую травинку. Что-то пискнуло, затрещало электрически. Острые покалывания пробежали по коже.
– Ты кто?
Разумеется, Веснин не ждал ответа, но голос прозвучал – непомерно низкий, как пластинка на малой скорости:
– Ты не поймешь ответа.
– Это ты, Кубыкин?
– И да, и нет. Выбери ответ сам.
– Как это понимать?
– Я – иной.
– Иной Кубыкин? Как это может быть? Вас двое?
– И да, и нет. Выбери ответ сам.
– Почему сам? Разве ты не можешь ответить?
– Ты не поймешь ответа.
– Но я же слышу тебя. И даже, кажется, вижу. Почему я не пойму ответа?
– Выбери ответ сам.
– А-а-а… – догадался Веснин. – Это все нервы… Ты, наверное, моя собственная галлюцинация…
– Выбери ответ сам.
Веснин дотянулся до сигареты, размял ее в пальцах и подозрительно всмотрелся в кусты – не прячутся ли там Анечка и Кубыкин? И снова спросил:
– Ты кто?
– Ты не поймешь ответа.
– Но раз мы слышим друг друга… И говорим на одном языке… Значит, нас что-то связывает?
Ответа не последовало.
– Наверное, разум, – догадался Веснин.
И усмехнулся:
– Наверное, мы Братья по Разуму?
Усмехнулся он не случайно. Его роман «Братья по Разуму» был переведен на дюжину языков, среди них почему-то даже на бенгали. Сейчас, в одуряющей духоте, в спиртовом мерцании пульсирующего вокруг сосны призрака любая литературная ассоциация вызывала у Веснина усмешку.
– Твоя реакция определяет твою ступень.
– У Разума есть ступени?
– Я насчитываю их семь.
– На какой нахожусь я?
– Ты вступаешь на третью.
Веснин нащупал спички. Если призрак говорит о семи ступенях, это может означать, что сам он их давно прошел. Интересно, доносится голос Кубыкина до других палаток? Неужели это шутки Ванечки? Могу я выйти?…
– Твоя свобода не стеснена.
Уже хорошо, нервно хмыкнул про себя Веснин. Только ведь это слова… Вот я выползу из палатки, тут меня и шваркнет разрядом… Чувствуя неприятное стеснение в груди, он все-таки наполовину высунулся из-под откинутой полы…
Никого.
В палатках темно.
Похоже, он действительно разговаривает с призраком.
Странно, эта мысль Веснина не успокоила. Раскурив сигарету, он с упорством идиота повторил вопрос:
– Кто ты?
– Ты не поймешь ответа.
Похоже, ему не собирались уступать.
– Откуда ты?
– У Разума одна родина.
– Что это значит?
– Ты не поймешь ответа.
– Но почему?
– Дети не всегда понимают слова взрослых?
– При чем тут дети? Они вовсе не дураки. Любому ребенку можно растолковать самое сложное понятие.
Голос Кубыкина прохрипел:
– Ты когда-нибудь возвращался в детство?
– В какое детство?
– В свое собственное.
– Я не умею возвращаться в детство. Время необратимо. Этого никто не умеет. Как это – вернуться в детство?
И зачем? – спросил он себя.
Чтобы снова чувствовать холод пустого дома? Чтобы дед Антон, плача и матерясь, снова воровал чужие дрова? Чтобы снова оказаться в стылых очередях, понимая, что хлеб и сегодня могут не привезти? Чтобы…
Нет, сказал он себе, я не хочу возвращаться в детство.
Он вспомнил о матери, и сердце его больно сжалось. Сухая морщинистая ладонь, на ладони печеная в золе картофелина, иногда кусочек желтого сахара. На что мать умудрялась выменивать эти богатства? Нет, он не хотел возвращаться в детство. Совсем наоборот, он лучше бы вытащил оттуда, из тех мерзлых голодных лет свою младшую, умершую от недоедания сестру, свою мать, плачущую над очередной похоронкой, даже нечестивого соседа деда Антона, воровавшего у них дрова. Он, Веснин, выжил. Он вырвался из голодного детства. Может, именно та печеная картошка на ладони матери и спасла его? Он отдышался, отъелся, взял свое, а младшая сестра навсегда осталась там – в детстве.
Нет, Веснин не хотел туда возвращаться.
Он даже в книгах старательно избегал этой темы.
– Детство… – пробормотал он. – Что тебе в моем детстве?… – Он не знал, к кому обращается. – Личный опыт всегда остается только личным опытом. Разве не так?
– Вспомни.
Голова закружилась.
Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.
На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацаненок в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах, на корточках примостился у его ног, заворожено следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов: «Эй, Архимед!.. Закрывай семинар!.. Ванечка, черт тебя!..»
Спокоен был лишь водитель автобуса.
Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на руле испачканные мазутом руки. Он не материл Ванечку и не торопил его. Только повернул голову, когда Ванечка, наконец, поднялся в автобус:
– Не зашибут мальчишку лошади?
Возле церквушки действительно бродили спутанные лошади.
– Не зашибут, – уверенно ответил Ванечка. – Ему уже почти три года.
– Ага, – кивнул водитель. – Я так же бегал.
Что-то незримое соединило грузного водителя и Ванечку, все в автобусе это вдруг увидели, уловили. Каждый пусть на мгновение, но вернулся на ту свою единственную пыльную улочку, Мазутную или Телеграфную, ставшую ныне Звездной или Космической, к тому единственному человеку, который когда-то, как вот только что Ванечка, сидел рядом с ними, и чертил на пыльных ступенях странные волшебные чертежи.
Веснин тряхнул головой. Ванечка Ванечкой, но он впрямь чувствовал себя ребенком. Будто заигрался на завалинке под закрытым окном, а окно внезапно растворилось, и выглянул странный, видно, не злой, человек. И видно было, что готов он ответить на любой вопрос, только не теряйся, спрашивай, а Веснин растерялся и не успел спросить…
