Илья Рушкин - Квинт
Квинт был всегда в центре вихря войны, и это вполне естественно, ибо он и был причиной этого вихря. Война не доставляла ему особенного удовольствия. Но она была единственным, в чем он мог рассчитывать на свои силы. Среди товарищей по оружию Квинта, если уж выражаться стилем высоким, о нем сложилось странное мнение. Он был груб и высокомерен (Велент, Велент!). Но его уважали! Как можно не уважать того, кто только под Каннами убил более семидесяти человек, и получил лишь после этого тяжелейший удар копьем в грудь, но выжил, назло всем правилам медицины? Человека такой храбрости, что в ней уже не угадывалось ничего человеческого? Таким был Квинт. Квинт Безумный. Квинт Ждущий. Квинт Слепой. Его сумасшедшая вера в свою исключительность стальной стеной отделяла от людей. Он был, и это - глубочайшее его убеждение, выше их. Он знал то, чего они не узнают никогда. А если бы и узнали, - погибли бы. У них нет чуда в будущем. С ними ничего не произойдет. Они доживут до бесславной старости и сгинут, передав нить своего бессмысленного существования дальше. Их жаль. Да. Жаль. Никакой неприязни, поверьте! Только сдержанная жалость. У него же все иначе. Вот-вот случится непознанное Что-то. Может быть, его отец был царем, и царем станет Квинт. А может быть, отец был божественен, и Квинт получит знак свыше (честно говоря, все фантазии Квинта всегда ограничивались этими двумя случаями; впрочем, неважно это!), и тогда он, наконец, вступит в ту единственно реальную жизнь, ожидание которой так затянулось. Ласковые прикосновения надежды залечивали зияющие раны квинтова сознания, да простят мне это сравнение, и дарили успокоение. Так как же все это уживалось в нем с той неуверенностью в себе, с тем страхом, который заполнял его целиком? Как-то уживалось...
По окончании же войны Квинт, несколько поправивший свое материальное положение, оставил службу вышеописанным способом и решил поселиться где-нибудь в большом городе, где никто не будет о нем сплетничать и вообще интересоваться им. Он никогда не чувствовал себя обязанным кому-то, так что бросил свой легион без малейшего воспоминания о присяге. Он был уже не так молод. Ему было тридцать три года. Но в душе он оставался почти тот же, что и в двадцать. Та же болезненная идея об отце, то же ожидание связанных с истиной о нем чудесных изменений в его жизни, та же отчужденность, то же одиночество. Ему казалось, сто главное в его жизни еще не пришло, что все это - только начало. Он был безумен. Точнее, он был не такой, как большинство. Впрочем, это одно и то же. Война, конечно, наложила на него свой отпечаток. Он стал жестким, чуть более угрюмым. У него появилось обыкновение, попав в незнакомое место, тотчас цепко осматриваться, по привычке определяя, откуда может грозить опасность (Велент, Велент!). Вот, собственно, и все. Сущность же квинта осталась почти без изменений. Хотя нет! Одно, но очень важное изменение все-таки произошло. Квинт обнаружил для себя, что может в разгаре боя забыть о Веленте, и тогда он пьянел, он ощущал низменное острое наслаждение от погружаемого в тело врага клинка. Сначала с испугом, а потом и спокойно он осознавал, что из него вырывается в такие моменты другой Квинт. Квинт Воин. Квинт Безжалостный. После некоторых, вполне понятных колебаний он поселился в Александрии, купив небольшой дом. Здесь он стал жить, ни о чем не думая. Денег было много, и кончиться они должны бил еще не скоро. Ну, а когда они все-таки закончатся, тогда что? Об этом, надо признаться, Квинт просто никогда не думал. Он чего-то ждал. И дождался, наконец. Но совсем не того, что мог предположить.
А теперь, после непростительно краткого описания почти всей, хронологически, жизни Квинта, я перейду к тому, что одно только и делает ее достойной упоминания. Незначительная, казалось бы, деталь: в Александрии соседом Квинта оказался римлянин. Несколько необычно, но и ничего сверхъестественного. А тем не менее, все началось с него, и ни с кого больше. Когда они сблизились (разумеется, Квинт не делал для этого никаких шагов), в нем стали заметны некоторые странности. Звали его Лицинием. Именно так он сам представился. Вот и первая странность. Почему только прономен? Был он небольшого роста, довольно упитанный, лет пятидесяти, румяный и очень жизнерадостный. Менее всего хотелось думать о беде, глядя на него. И все-таки, где-то, может на дне глаз, а может и нет, таилось что-то иное, и начинало, ах, начинало казаться, что добродушие его обманчиво, а глаза неискренни. Он был купцом, и занимался крупной государственной торговлей. Но главное, Квинту все время казалось, что необычный сосед хочет поговорить с ним о чем-то очень серьезном, но никак не решается. И вот загадка: ни разу Квинту не пришло в голову, что это и есть тот самый поворот в его жизни, о котором он столько мечтал. Он, который всю свою жизнь ждал чуда, совершенно не заметил его приближения! Однако, это не помешало течению событий. И то, что должно было произойти, - произошло, наконец. Лициний, словно преодолевая странный порог, пригласил Квинта к себе. И с этого момента, со встречи с Лицинием, прежний Квинт перестал существовать. То был Квинт До Встречи. Теперь же он стал Квинтом После Встречи.
Квинт сидел напротив Лициния, держа в правой руке предложенную чашу с вином. Чувствовал он себя неуютно и скованно. Разговор не получался. Вторую такую же чашу держал Лициний. Вино было превосходное, и Квинт пригубливал его с удовольствием. Лициний же не пил. Дом был богатый, но мрачноватый. - Ты из Капуи? - Да. А вы - кто? И вот тут Квинт увидел в глазах собеседника последний взмах сомнения, который потом пропал, Лициний явно на что-то решился, и ответил: - Я - бог. Квинт слабо улыбнулся. - А знаешь, кто ты сам? Этот вопрос поставил его в тупик, но издевки в нем, кажется, не было. И вдруг Квинту стало спокойно и тепло, так, словно он задремал на солнце на берегу прохладного озера. - Знаешь? - донесся до него гипнотизирующий голос. - Ты - тоже бог. В глазах Лициния светилось сейчас добродушие и простая радость встречи. И еще какое-то удовольствие. - Да, да. Бог. В самом деле. Квинт понял, что надо сбросить невесть откуда взявшееся кошачье благодушие. До самой последней частички своей темной, страшной для самого себя души он понял, что сейчас речь идет о самом важном, что только было в его жизни.
Не знаю, к добру ли, к худу ли, а только боятся люди своих душ. Боятся, потому что там, в самой интимной глубине себя - все то, что искренне человек ненавидит. Там - греховные желания, там - злорадность и страсть губить ближнего своего, там - затаенное чувство своего превосходства над другими. Там - тихая ненависть к окружающим. И страшно, страшно заглядывать туда, потому что начинает казаться, что ты - недостоин жить. Так страшно, что люди туда почти никогда не заглядывают, а заглянув раз, уже не знают покоя. Убедись с отвращением, что все те пороки, которые ты больше всего ненавидишь в других, присущи тебе самому там, на самом дне своей души. А ненависть остается, и разрастается, и мешает жить, лишает покоя и тишины. Но ненавидеть самого себя - выше сил человеческих. Не верьте, что кто-то может жить с такой ненавистью! И вот мучит сознание, что себя ты не ненавидишь за то, за что ненавидишь других. Презрение, ненависть, страх, мучение двойственности, неразрешимых противоречий, неприязни к своему "я", отвращения к своей душе, в которую осмелился, наконец, посмотреть, - все то, что грызет, точит, рвет на части гнилыми осколками зубов, - все это отчеканивается в одно кошмарное пурпурное кольцо, которое висит и давит, давит, давит, и воздуха уже перестает хватать, и надо всем царит это кольцо, вцепляются в горло горячие руки, и нечем дышать, да и если бы было чем, - сил нет, а неведомый голос (свой собственный) заставляет смотреть и смотреть в эту трижды проклятую, но родную, роднее не бывает, душу, этот клубок терний с тысячами концов и начал, а впрочем, может быть, начал и концов, всматриваться окровавленными глазами... А потом - самое страшное - все кончается.
