Н Ляшко - Пятая камера
Пять лет каторги!
Кривой в сотый раз вынимает из кармана обвинительный акт, водит глазом по камере и идет к Узколобу:
- Почитай, ради бога.
- Читали уже, надоело.
- Да темный я, видишь. В голову никак не возьму.
Что тебе стоит?
- Ну, ладно, только вникай ухом, а не пятками.
Кривой вытягивается и жадно ловит слова. По акту выходит, что он закоренелый конокрад. "И как написано, чтоб ему руки поотсыхали". Кривой мотает головой и шепчет:
- Как по-твоему?
- Не сорвешься, крючок хороший.
- Засудят?
- И головы не морочь себе: иди за готовым.
Кривой прячет обвинительный акт и ищет глазом Кузьку: "Беспременно к нему подаваться. Куда больше?"
- Что, неохота сидеть? Любил коней, люби и тюрьму.
- А ты любишь?
- Я что? Горько, ну, а я покажу себя, раз они со мной так. Свидетелям этим, я им волью по первое число. Жена сама довела меня, а они брехать. Она святая, по-ихаему, а я прямо зверюга. Я к ней вот как, а она все на сторону.
И уходить не уходит, и жить не живет. Колобродит, как козел в огороде. Лоб мой, видишь, ей не хорош, вроде я его сам выдумал. Прет по ему волос, а я что? Она ведет свои шуры эти, амуры, я и нодглядел. Вот, а теперь я решенный: так-так, а не так, задам стрекоча и явлюсь. До конца уж пойду, потому, что я такое? Кому я нужен?
- Твое дело молодое, поживешь еще, - утешает Кривой.
- Годов у меня не куча, правда, - соглашается Узколоб, - а только, знаешь, навряд ли жить буду, кипит у меня от обиды. Пропаду я...
Кривой заглядывает Узколобу в глаза, думает: "Испортили человека", - и идет к Кузьке. Тот чинит бушлат
и поет:
Позарастали
Стежки-дорожки,
Где наступали
Милого-о ножки...
- Чего делаешь? - спрашивает Кривой.
- Сено кошу.
- М-м...
- Иная корова лучше тебя мычит.
- Привычка у мине такая, сызмалетотва я так,
- Ну, и отчаливай...
Поза-араста-али-и
Мохом, тра-аво-ою,
Где мы гуляли,
Милый, с тобою.
- Да мине б это... поговорить, спросить насчет молитвы насупротив суда, суд мине скоро, боязно...
- Перекрестись, долго подъезжать будешь?
- Мине б молитву. Целых пять рублей дам.
- Я не торговка.
- Кузька, валяй, игра будет! - говорит Лотошник.
- Семь дашь? - выпрямляется Кузька.
Кривой тянется к простреленному уху.
- Ну, хочешь? - торопит его Кузька.
- Да вить, как ослобонят ежели, так и больше дам.
- Э-э, хитрый какой! Ты со страху забудешь молитву, а я при чем?
- Ну, ладно, только по совести.
- А то как же? Эх, ты, старый драбадан!
Кузька ударяет Кривого по плечу и вскакивает:
- Ну, игроки, подваливай!
XI
- Смирно! Приготовь билеты!
Арестанты выстраиваются в шеренгу, разворачивают тюремные билеты и держат их перед собой. В камеру входят прокурор, начальник тюрьмы и ватага надзирателей.
Прокурор на ходу заглядывает в билеты и цедит:
- Заявления есть?
- Судили вот меня, - бормочет Клочков.
- Судили? Ну, и что же?
- Неправильность, обида...
- Надо было во-время обжаловать приговор.
- Чего жаловаться, раз не по закону?
- Судят только по закону.
- Где уж: взяли вот, заперли-и все.
Прокурор пожимает плечами:
- А что же еще?
- Дело б какое...
- Вот в арестантские роты отправим тебя, - улыбается начальник тюрьмы, - там тебе дадут дело. У нас дела нет.
- Да ведь народ портится, вот этак сидевши.
- Ты, старик, о себе заботься.
Дверь захлопывается.
- Ты, Клочков, ловко хотел загнуть ему, - раздумчиво говорит Кузька. Башка у тебя варит, только слабо ты говоришь. С ними надо лаять: трах-тарарах, чорт на горах! В уши чтоб ему, в уши. А ти: э-э, мэ-э, как теленок.
Я сказал бы ему, да надоело в карцере сидеть. Еще спрашивает: "А что же еще?"
- В царстве небесном, выходит, сидим. Нет, ты стой.
Взяли меня, ты садишь, так суди толком. Не корми меуя арестантскою ротой, раз закон при тебе. Я, может, лучше тебя, а ты меня вроде навоза топчешь...
- Стойте, а какой -вам тюрьмы надо? - удивляется
Кузька.
- Издевки чтоб не было, чтоб при деле человек был...
- Дальше?
- Чего дальше? Да обнеси оградою землю сколько там верст, чего ее жалеть-то? Поле чтоб, сады, все чтоб, всякое майстерство. Превзойти чтоб можно было...
- Во-о, правильно! А тут нудят тебя...
- А еще что?
- И еще. Попал кто, с кем не бывает, сейчас сказать ему все, перевернуть его. Есть такие люди, что словами все с человеком могут сделать. Взвоешь, как скажут...
- Вот, и правильность чтоб. Человека к делу приспособлять и не рычать на него, как на собаку...
- Не тюрьму, выходит, вам надо, а училище?
- А что ж? Вник бы во что человек, понятие взял...
- А как он понятия не захочет?
- Эва сказанул! Что он, враг себе?
Кузька тяжело вздыхает и машет рукой:
- Не враг, а только не будет этого! Видал, какой он, прокурор-то? Духами от него прет. По тюрьме с фасоном ходит, неправильность ищет, а как по правде, так ему наплевать на нас, хоть и живет он нами. Не будет нас, что он такое? Окурочник несчастный...
XII
Кривой покачивается и твердит заученную Кузькину молитву:
- "Лягу я, раб божий Яков, помолясь, встану благословясь, свежей росой умываюсь, престольным полотенцем утираюсь. Выйду из дверей в двери, из ворот в ворота, в чистое поле, к морю-окияну..."
По телу разливается слабость, в глазу рябит, но язык шевелится:
- "На море-окияне, на острове буяне белоручьевои камень лежит, а на камени том престол господний. Божья матерь со всей силой небесной велит мне, рабу божьему Якову, белого воску взять, как в путь сбираться, або в суд итти, або к князьям-боярам, або к православным хрестьянам... хрестьянам..."
Кривой запинается и холодеет: другим Кузька дает молитвы против суда, а сам получил четыре года арестантских рот, - но ему тут же вспоминается случай с Обрубком, и слова вновь толпятся на язык:
- На чем это я? На "хрестьянам"... "Становлюсь я на медную землю, закрываюсь чугунной крышкой и девятью дверями, запираюсь десятью замками, отсылаю ключи кит-рыбе. Никто не найдет, никто не возьмет. Тот найдет, кто окиян-море перейдет, песок пересчитает. Найти найдет, а взять не возьмет: встречь ему два колдуна, два еретика, две колдуницы, две еретицы-от всего защита: от черной немочи, от пречудной девицы, тоски и судейской напасти. Аминь".
Всю ночь Кривой то и дело вскакивает, прислушивается и глядит на лампу. Арестанты спят тревожно: одного заковывают во сне, другого ведут на суд, третьего душит похожими на свечки пальцами покойный грек.
Стучат зубы, вскидываются головы, блуждают глаза...
"А как осудят, что тогда?" Кривой бесшумно сползает с нар, тянется к иконе, глаза которой кто-то выковырял гвоздем, падает на колени и по-простецки доказывает богу, как тяжело ему в тюрьме, как мало у него сил, как жалеет он, что пошел на последнюю кражу.
