Н Ляшко - Марево
- Ты глаз от меня не вороти! - кричит он. - Меня убивать не за что! Или зато, что ты мне Зосиму принесла?
В кого он? В тебя?! В меня?! Кто у нас такой?! Рябчик?!
- Да какой он? - вскакивает на колени Аграфена.
- Не видала? Как жук, черный...
- Черный?!
Аграфена всплескивает руками и захлебывается:
- Я, значит, виновата, что сын черный! Да что ж мне, как, переродить его, чтоб белым был? А ты где был?
Или я сама зачинаю? Глядите, черный! Не в масть, так и не наш1 Чего ты вызверился? Да мне, раз так, провались ты! Жила я, жила с тобой, с проклятым, а ты вон что!
Шестнадцать годов глядел и глаза не лопнули, на семнадцатом разглядел...
Корней склоняется к Аграфене и шипит:
- Не лайся, а то дам-и душа вон.
- И бей! Бей! - взвизгивает Аграфена.
- И ударю!..
Корней хватает Аграфену за руку, ловит другую и заламывает их:
- Чей Зосима?
- Твой!
- Врешь! Ну-у, чей?
- Твой! Ломай! Ломай! Думаешь, рук жалко! Ломай!
Глаза Аграфены краснеют, но слез нет:
- Ломай! Души!
Корнею кажется, она не вынесет боли, вот-вот сознается и будет ползать у него в ногах. Он ждет этого и боится, а исступленный голос Аграфены вое стегает и стегает его по лицу:
- Ломай! Режь! Режь!
Он сипит:
- Ты правду, правду! Может, силком кто, а?
- Ни с кем!
- Может, встретил кто, одна ходишь...
- С отроду! Ни с кем!
Корней отпускает руки, отворачивается, но Аграфена ловит его за рубаху и дергает:
- Нет, ты стой! Вот смотри!
Она вскидывает ко лбу руку и тянется к небу:
- Пусть мои кости земля выкинет из могилы, если вру. Землю буду есть, твой Зосима. Не веришь? Сам, может, таскаешься...
Она ничком валится на землю и причитает. Корней идет от нее за шалаш, садится там и виновато глядит себе под ноги.
VI
Пожарищем надвигается вечерняя заря. Ветер вавевает пыль. Серое выветренное перекати-поле прыгает вдалеке через травы, натыкается на репейник, дрожит в не может вырваться из колючек.
- Му-у-у! - трубят где-то быки.
Корней из-за угла шалаша косит глазом на неподвижную Аграфену и идет к колодцу. Теплая жердь быстро уходит за сруб. Вода раз за разом шумно падает из ведра в корыто и пенится золотом.
Вдали сверкают рога быков. В крепнущем реве барахтаются крики Зосимы и Онуфрия:
- Гей! гей!
- Да куда тебя несет?!
Аграфена тоже идет к колодцу, горстями зачерпывает из корыта воду, смывает следы слез и за шалашом утирается подолом рубахи.
Голоса детей и рев быков уже рядом. Надо напустить на лицо улыбку, а улыбки нет. Аграфена стелет дерюгу и склоняется к принесенной корзине.
Быки грузно спешат на скрип журавля, сворачивают к Аграфене и обнюхивают ее. Из-за них выбегает серый, запыленный Онуфрий:
- Пришла уже?! - и, бросив кнут, кидается к ней.
Она снимает с него шляпу, глядит в обожженное зноем лицо, гладит плечи и шепчет:
- Пришла, пришла...
- Давно?
- Только что...
Подходит и Зосима. Аграфена целует его в лоб и спрашивает:
- Жив, здоров? Вот и хорошо, у меня дома тоже хорошо все.
Ее голос настораживает Зосиму, и он угрюмо бредет к отцу. А Онуфрий уже стоит перед корзиной на коленях:
- Пирожков принесла?
- Принесла, вот, на...
- Э-э, и кукурузы?
- И кукурузы.
- И огурцов?
- Всего принесла,
- Вот хорошо...
Онуфрий вое пробует и, как маленький, лепечет о том, как его обидел отец, что было ночью. Аграфена вздыхает.
Из связанного комка капустных листьев сочится красный сок и красит ее пальцы.
- У-у, и вишен принесла?
- Давай котелок! - кричит от колодца Зосима.
- Неси, сынок!
- А-а, ну их!
Аграфена берет котелок и идет к колодцу сама. Корней и Зосима покрикивают на быков и перекидываются словами о минувшем дне, о встречах в степи. Быки пьют воду медленно, вскидывают влажные морды и опять тянутся к корыту. У Зосимы лицо настороженное, у Корнея виноватое. "Опомнился", -решает Аграфена. Корней из ведра льет в котелок воду. Аграфена сутулится под его взглядом и на ходу кричит Онуфрию:
- Будет тебе! Ужинать не захочешь!
- Вишни наши? И, возьми меня домой.
- Нельзя.
- На один день возьми! Сто годов потом не буду проситься.
- Отца проси.
- Нет, ты ему сама скажи, а? А то я сам прибегу...
- Дороги не найдешь.
- Я? Вот не пустит, возьму и прибегу. Поживу дома день, наемся всего в саду, на огороде и вернусь.
- Ну, ну...
Аграфена разводит костер и раскладывает на свитке принесенное чистое белье.
Зосима от колодца видит это, моется, подрагивая, за шалашом меняет рубаху и садится у костра. Аграфена мельком поглядывает на него и думает: "В самом деле, черный... И в кого бы он такой?"
- Мешай в котелке, - говорит она ему и, схватив Онуфрия за руку, ведет к колодцу. Тот упирается, кричит.
Она снимает с него рубаху, смачивает водой лицо, уши, шею и намыливает их.
- Глаза ест! Ой, глаза ест!
- А ты водой, водой на них. Вот так.
- Да будет! Холодно!
Аграфена, не разгибаясь, глядит на идущего от загона Корнея, хочет вымыть Онуфрию ноги, но тот вырывается и убегает. Она гонится за ним, смех путает его ноги, и он отдается ей в руки.
- Ну, не надо ноги мыть, - шепчет она. - Так что ночью у вас, говоришь, было? Только тихо говори.
Она причесывает Онуфрия, жадно вслушивается в его шопот об объездчике, о словах Корнея у кургана и с облегчением целует влажный лоб, глаза.
- Эй, ужина-а-ать!
Степь по-вечернему откликается на крик Зосимы.
- Идем, сынок, идем.
Запад стал уже лиловым, на востоке вспыхивают звезды. Корней ест нехотя и, чтобы нарушить тягостное молчание, роняет:
- Сегодня тумана не будет.
- Не будет, - подтверждает Зосима.
По небу крадется полоска света, облако становится похожим на снеговую гору, и золотой рог месяца вспарывает его вершину. Звезды тускнеют. Онуфрий уже сыт, - он подносит к губам ложку и дует, дует, будто бы в ней расплавленное олово. Аграфена то и дело вытирает в уголках рта и носит взад и вперед почти пустую ложку.
Никогда так скучно не проходил у костра ужин. Ни смеха, ни слов матери.
Кукуруза и вишни оживляют Зосиму. Он мелкими белыми зубами скашивает зерна, с наслаждением высасывает из кочанов сладкий сок, щелкает языком и оборачивается к матери:
- Зимой кукуруза будет?
- А то как же, я насушу.
И опять молчание. Отчетливо слышна перекличка перепелов. Корней смахивает с бороды зерна кукурузы, бормочет:
- Собаку не забудьте накормить, - и идет к загону.
В волосах его путается свет месяца. Взгляды Аграфены и Зосимы как бы обжигают его. Он идет быстрее, садится за загоном, обхватывает руками колени и встряхивает головой:
"Ух, ты ж, беда какая..."
VII
Онуфрий засыпает подле матери, и в нем оживает полузабытое, детское: он щекою приникает к теплой груди, улыбается и шевелит губами так, будто сосет грудь.
