Полина Копылова - Virago
...Она подымалась на полулысый песчаный взгорок. Жесткая травка росла на нем ершистыми кочками, которые ближе к вершине срастались в подушки. За спиной - она без всякой оглядки знала - должно быть плоское студенистое море с пасущимися вихрями. Но оно не пробуждало в ней любопытства. Вершина холма все загораживала обзор, как будто прирастала с каждым новым шагом: над ее жухлым горбом было видно небо, такое же близкое и безотрадное, как растущая перед глазами песчаная трава - словно не небо и было. Она прибавила шагу. И когда треклятая вершина таки оказалась под ногами, перед глазами все изменилось: склон полого уходил вниз - как на дно - на солнечную равнину. О расстоянии можно было судить по крошечным до смешного деревьям, неподвижным змейкам рек и тонкой сетке желтых дорог, небрежно брошенной поверх всего этого - но самого расстояния не чувствовалось. Ощущение было - будто модель (какие делают для наглядности зодчие из мха, песка и фольги) вплавлена дымчатое стекло - все под ногами, но рукой не достать. И еще она чувствовала, что к противоположному краю равнины (отсюда не видно) прилегает обычное море, синее в белых барашках, а возле моря разлегся город, и вот туда-то ей надо. Она устремилась вниз. Под ноги вскоре попала подходящая дорога, плотно укатанная, желтая и сухая, словно над ней неделю не выпадало дождя. Края туч сияли от солнца, тепло его уже уверенно легло на лицо, но само солнце все не могло вырваться на чистое небо - как она четверть часа назад не могла перевалить холм. А в спину поддувало холодком - верно, подумалось, он тек с верхнего плоского моря, где недавно - вдруг сообразила она - в полную силу буянили торнадо: оттого-то и мертвая зыбь с мертвыми медузами. Равнина уже оттеснила холм. По верхушкам дальних рощ скользила граница между "ясно" и "пасмурно", своими изгибами выхватывая из тени отдельные деревья и бросая на них новую тень. Но она не могла догнать солнце, и все вокруг казалось поникшим: покосы с отросшей отавой, рощи, придорожные акации в тонком желтом налете на темной листве. Холодок все дул в спину, томя и тревожа, и когда она обернулась, то - увидела крутящийся столп серого тумана, подпирающий низкое - рукой подать - небо. Он был еще неблизко, но чем было это расстояние для него? Она поняла - надо бежать, но ноги не слушались, словно в воде...
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
В КОТОРЫЙ СУПРУГ ДОННЫ ЭЛИЗАБЕТЫ, ДОН КАРЛОС, ТИТУЛУЕТ МОНУ АЛЕССАНДРИНУ "СИНЬОРОЙ", ИЗ ЧЕГО ТА ЗАКЛЮЧАЕТ, ЧТО ДОН КАРЛОС ДОГАДАЛСЯ, КАКОВЫ ИСТИННЫЕ ЕЕ НАМЕРЕНИЯ.
Глубокое кресло с подушками, которое вчера занимала маркиза Мойя, сегодня было предложено моне Алессандрине. Благодарно улыбнувшись, та присела, поставила одну ногу на скамеечку, и раскрыла на колене аспидную доску, намереваясь делать заметки - на то она и ученая женщина из просвещенной Италии. Вокруг стола опять сидело полно дам, но, судя по нарядам и манерам, это были мелкотравчатые подхалимки, вьющиеся возле вошедшей в силу особы, как мухи возле тарелки с подридой. При виде вошедшего дона Кристобаля, лигурийца и морехода, глаза у них у всех заблестели одинаковым масляным блеском. Дон Кристобаль начал рассказывать как будто с неохотой, понимая, что его позвали для забавы похотливых бездельниц, однако мало помалу он разошелся, и стал вдохновенен, описывая легкость и простоту нового пути в Индии, для отыскания которого нужно всего-то ничего. Краем глаза мона Алессандрина заметила, что сиятельная маркиза шевелит губами, точно считая в уме... Карта лежала на столе, очень четкая, большая, желтоватая. Дон Кристобаль то и дело указывал на нее, дамы тянулись, разглядывая. Грифель моны Алессандрины беззвучно танцевал по аспидной доске, черта за чертой перенося на нее контуры Иберии, колючую розу ветров, тонкую градусную сеть, стрелы течений, россыпь островов - не все, не все, что было на карте, только самое главное. Те, кому надо, разберутся в наброске. Рука чертила, а уши запоминали. Дома она запишет по памяти основное из услышанного, и приложит к наброску, скопированному с доски на тонкую бумагу. Начертив нужное, мона Алессандрина принялась украшать карту завитушками и дополнять подробными разъяснениями, что как называется, и почему так, а не иначе. Донна Элизабета иногда косилась на аспидную доску и пребывала в явном восторге от способностей моны к рисованию карт. Мона Алессандрина в душе посмеялась над ней. - Дон Кристобаль, вы, как всегда, великолепны и убедительны. - Сказал мужской голос у нее за спиной. Вздрогнув, она обернулась, а мужчина, улыбаясь, продолжил: - ...так великолепны и столь убедительны, что никто из благородных дам не соизволил меня заметить, даже моя супруга. Право, вы рискуете жизнью, ибо в ревности я страшен. Донна Элизабета расплылась в счастливой улыбке и встала к нему навстречу. "Ба, да она его любит!" - пронеслось в голове у моны Алессандрины, - "Боже мой, да он стоял прямо у меня за спиной..." А то, что он красавец, каких мало, она не отметила даже про себя... Ну, просто этого не требовалось отмечать. - Муж мой, я приветствую вас дома. Позвольте представить, донна Алессандрина, племянница дона Федерико Мочениго, посла венецейского. Я теряюсь при виде ее совершенств. - Первейшим из которых, несомненно, является ее красота, - маркиз склонился перед Алессандриной очень низко, словно перед коронованной особой. "А он ее не любит..." - эта мысль не мелькнула в голове Алессандрины, а пришла и осталась. Алессандрина невольно порадовалась этой мысли. - Ее ученость стоит наравне с ее красотой, - парировала донна Элизабета. "При всей своей любви спуска супругу она, видно, не дает". - И мы должны быть благодарны мадонне Венеции за сей образец восхитительной гармонии. Паутина. Не та, липкая, ажурная и нестрашная. Иная, сухая, бесформенная, вездесущая. В такой насмерть запутается самая сильная оса. Она по горло в паутине. И паук с лицом падшего ангела целует ей руки и говорит двусмыслицы, которые щекочут сердце, как ядовитые волосы медузы... Медузы... Мертвые медузы на пенной воде. Свитые из ветра столпы, один из которых, преодолев рубеж суетного дня, оказался у нее за спиной... Откуда он тут взялся, если должен был надолго уехать? Почему вошел так тихо? Почему следил за ней? - а ведь следил же, и давно следил. С первых штрихов на аспидной доске. - Синьора Алессандрина, я полагаю, впервые в Кастилии? Ловко же он подменил "донну" на "синьору". Дворянку можно назвать синьорой, и торговку, и девку. - Да, ваша светлость. Моя родня решила, что мне стоит посмотреть мир. Улыбка. Еще улыбка. Полудетская улыбка. Застенчивая улыбка. Чуть-чуть испуганная улыбка. Я просто ученая девица, ваша светлость, не более того, я ученая девица из Венеции. - Мы здесь еще не привыкли к столь открытым нравам. Возможно, наши дети... - маркиз повел глазами в сторону жены. Та расцвела. Боже, как она его любит. До смерти. Дон Кристобаль почувствовал себя лишним. Он стоял возле стола и большими белыми руками бережно сворачивал свою карту, которая так удачно перешла на аспидную доску ученой венецианки. - Прошу простить, дон Кристобаль, я прервал вас, - обратился маркиз к мореходу, - но вежество требует представиться даме... - Я уже закончил, - ответил лигуриец, - и благодарю вас за гостеприимство. - Еще рано, - улыбнулся маркиз, - я полагаю, готовится пиршество, не так ли? - повернулся он к супруге. Донна Элизабета с готовностью закивала. - Тогда прошу вас, синьора Алессандрина, и вас, синьор Кристобаль, лигурийцу достался приглашающий жест, Алессандрине - изящно отставленный локоть хозяина. Она оперлась. Рука ее не была тверда. Он почувствует дрожь и почует страх, непременно. У него дюжина личин, не меньше. Одна личина показывает, что он ничего не заметил. Другая дает понять: "Я знаю, почему ты дрожишь. Ты дрожишь, потому что я так красив, так близок и так недоступен". Третья намекает: "Я раскусил тебя. Ты знаешь это. Ты боишься меня и правильно делаешь". Четвертая усмехается: "Маленькая куртизанка, прибавляющая себе годы, покупающая в кредит дворянство и подданство, тебе ли дурачить меня?" Алессандрина было подумала, что мнительность может сослужить ей плохую службу - лицо маркиза выражало пустую любезность, и на поверку он мог оказаться вполне заурядным вельможей, женатым по расчету, и поднаторевшим в куртуазных беседах, отчего его речи и кажутся двусмысленными. И вообще не стоит думать о плохом, иначе это плохое непременно случится. И к черту сны - этаким ни в одном соннике не сыскать толкования.
