Конрад Фиалковский - Homo Divisus
— Не понимаю. Я действительно не понимаю, что ты имеешь в виду.
Девушка собралась ответить, но вдруг застыла, и Корну, глядевшему на нее сверху, показалось, что она прислушивается к каким-то голосам. Потом она взглянула на Корна и машинально поправила волосы.
— Итак, знар свой ты помнишь. А мышцы? Как с ними?
— Думаю, нормально.
— Никаких осложнений?
Корн немного помолчал.
— Значит, Род уже доложил тебе, что я сорвался?
— Не расстраивайся. Временная неподвижность пальцев. Так бывает с каждым.
— Здесь совсем не то, Кома…
— А что же? Не можешь вспомнить?
Он не хотел, но воспоминания нахлынули помимо его водя.
Шахта, запах гнили, слизь…
— Нет! Ты принуждаешь меня думать об этом! Не хочу! Слышишь?!
Кома глядела на него, ничего не понимая.
— Прости, — сказал он. — Почему-то вспоминается то, чего я никогда не переживал. Не мог переживать. Я никогда не был в такой лаборатории. И эта… слизь с привкусом молока…
— И что еще?
— Шахта, в которую я падал, обратный отсчет…
Она подошла и коснулась его руки.
— Не думай об этом, Стеф, — сказала она. — Ничего такого не было. Все это неправда. Порой нам снятся места, в которых мы никогда не бывали, и события, в которых никогда не принимали участия. Проснувшись, мы не можем сказать, привидилось ли нам это или происходило в действительности. Ты, Стеф, пробуждаешься от сна, долгого, многолетнего сна, — Кома наклонилась к нему и он увидел ее лицо вблизи. «Странно, — подумал он, — когда она успела подняться? Ведь только что была внизу». Ему подумалось, что тут был какой-то сбой, нарушение непрерывности во времени и пространстве. Такое бывает в стереовидении, при смене плана, но не в жизни. Он не понимал этого, и его неуверенность, по-видимому, отразилась на сигналах мозга, воспринимаемых аппаратурой, потому что кривые на экранах заструились волнами, и Кома тут же заметила это, хотя ему казалось, что она смотрит только на него.
— Что случилось? — спросила она.
— Ничего. Ничего особенного.
У него не было от нее секретов, он доверял ей, она была единственным связующим звеном между миром, записанным в его мозге, и миром, его окружающим. Но не мог же он сказать этой девушке, что воспринимает ее как стереовизионное изображение, ее, чье прикосновение он все еще ощущал на своей руке.
— И однако тебя что-то… — она на мгновение заколебалась, подыскивая нужное слово, — обеспокоило.
Он подумал, что она совершенно точно сформулировала то, что отразили всколыхнувшиеся кривые.
— Уверяю тебя, ничего…
— Стеф, — сказала Кома, внимательно глядя на него, — я не могу сегодня установить с тобой полного контакта. Это скверно. Ты мне не веришь?
— Если я кому-нибудь и верю, так это тебе.
— Я знаю, ты думаешь о своем видении и хочешь, чтобы я тебе все разъяснила. Как, почему… А я не могу. И ты перестал мне доверять. Словно ребенок, который начинает понимать, что родители не всесильны.
— Не шути, Кома. Я не ребенок.
— Но механизм реакций у тебя тот же, — она вернулась к пульту управления, — а объяснить тебе всего я не могу. Что делать, ты должен с этим примириться и, несмотря ни на что, верить мне.
Кома ждала. Конечно, следовало бы все рассказать ей, и все-таки он не рассказал. Корн понимал, что обижает девушку, которая отдает ему несколько часов ежедневно, хотя у нее наверняка есть парень, которому она говорит, что сегодня опять не может с ним встретиться, потому что у нее есть пациент, очень сложный случай, требующий много времени и внимания, и тот парень не любит его, Стефа Корна, не любит безымянного пациента Комы, попросту не любит того, чем занимается Кома без него.
Кома выжидающе смотрела на Корна. Он понял, что обязан что-нибудь сказать.
— Почему… почему я почувствовал вкус молока?
— Не было никакого вкуса. Это сон, всего лишь сон, один из многих снов в твоей жизни, — лицо Комы, которое только что было четким, начало расплываться. «Я засыпаю», — подумал Корн и увидел уже не Кому, а заснеженный склон, ограниченный далеко внизу темной полосой леса, чувствовал свою скорость и сухой морозный ветер. Он зажмурился — солнце, отражаясь от снега, слепило глаза, мышцы подрагивали, амортизируя мелкие неровности ската. Впереди мелькал желтый лыжный костюм девушки, временами исчезавший в облаке снежной пыли, когда она неуловимым движением лыж меняла направление. Он догонял ее, мчась напрямик, не снижая скорости и сознавая, что где-то преступил грань собственных возможностей, с тем чувством, которое только и дает полное удовлетворение. Слева замелькали первые сосны. Неожиданно девушка скрылась, и он видел только клуб снега, все медленнее скатывавшийся вниз, а потом — неподвижную фигурку — желтое пятно и черные штришки отброшенных лыж. Он ехал прямо на нее, ощущая то тиснение в груди, которое зовется страхом. Он испугался за нее, за ту девушку, ни лица, ни имени которой не мог вспомнить, но знал, что она близка ему. Разворачиваясь, почувствовал, как тело наливается свинцом, но выдержал и погасил скорость. Припал боком на снег и, протянув руку в перчатке, откинул капюшон ее курточки. Это была Кома. Она смеялась.
Корн проснулся. Шлем соскользнул с головы. Видно, он слишком резко шевельнулся во сне и зажимы съехали. За пультом никого не было. Он оперся о подлокотники и встал, чувствуя облегчение, которое приходит после удачного спуска, и слабость в мышцах, еще помнящих напряжение. Тепло комнаты доставило ему радость, такую же, как тепло натопленной избы, в которую входишь, отстегнув и отряхнув от снега лыжи. Он осмотрелся. Экраны были мертвы. Откуда-то из соседнего помещения донесся голос Тельпа.
— … я возражаю. Исследования не окончены, результаты не обработаны…
— Прекратим ненужный спор, — проговорил кто-то голосом Комы. — Решение принято. Твоя работа…
— Моя работа не самое главное. Он мой пациент.
— Мой также.
— … в том смысле, как и любой из нас. Но его физическое состояние…
— Тельп, ты работаешь здесь достаточно долго и знаешь, что такие решения не отменяют. Разговоры на эту тему закончены… — Кома говорила спокойно, может быть, несколько громче обычного.
Наступило молчание, потом Корн услышал шаги. Врач вошел в комнату. Щеки его горели, Корн шевельнулся, и тогда Тельп заметил его.
— Прощай, Стеф. Больше мы не увидимся.
— Что-то случилось?
— Ты уезжаешь. Вскоре тебе сообщат официально. Ты был лучшим пациентом, чем я — врачом.
— Не понял.
— Видишь ли, в наше время врачи одновременно и конструкторы, конструкторы рук, голов и воспоминаний. Воспоминаний пациента, разумеется. Мы не только программисты и ремонтники, как было встарь. Сейчас человека можно переконструировать, подправить так, что он сможет полететь на спутники Урана и, командуя автоматами, работать в вечном мраке и космической стуже тамошних штолен, отлично видя и не испытывая холода. Или, допустим, трудиться в морских глубинах без скафандра, словно глубоководная рыба. И быть счастливым… Но с этим труднее. Ты хотел бы быть счастливым, Стеф?
