Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Верещагин посмотрел в глаза стоящего перед ним забияки спокойно и научно. «Если тебе, например, вырвать глаз, – сказал он, – то внутри в нем кристалл. Он почти так и называется – хрусталик». – «Я те дам вырвать, – сказал мальчишка. – Ишь ты, вырывала нашелся, он будет мне еще глаз рвать». И наконец собрался ударить. Остальные повскакивали со своих мест на траве и каждый тоже ударил – для этого, собственно, они и подошли.
Верещагин хотел закрыть лицо книгой, но ее тут же выбили из рук. «Ах, вы еще и книгу выбиваете!» – возмутился наш герой и так размахался освободившимися руками, что сразу же всем попало. Слишком уж велико было у каждого мальчишки желание ударить лично, слишком плотным кольцом обступили они Верещагина, он практически не мог промахиваться, тогда как их теснота сковывала. Это сыграло свою роль. Верещагин выиграл драку в полминуты.
Нападавшие разбежались, только один остался – он лежал на траве лицом вниз и не шевелился. Верещагин поднял его, посадил на завалинку. «Неужели я так сильно тебя ударил, что ты даже не мог встать?» – спросил он удивленно. «Еще бы! – ответил мальчишка. – У тебя знаешь какой кулак? Видно, ты до войны хорошо питался». – «А ты разве плохо?» – спросил Верещагин. «Я – так себе», – ответил мальчишка.
Читая ученые книги, Верещагин узнал, что возникают алмазы и прочие благородные кристаллы в подвальных лабораториях природы, под совместным воздействием внутрипланетного жара и давления, и что попытки ученых создать их искусственно никак не могут увенчаться полным успехом, потому что в процессе создания, по-видимому, участвуют не только пламень и напор, но еще и тайная сила, которую наука не постигла и о которой пока только в песнях поется.
Однако был случай. Верещагин узнал о нем из толстой солидной книги. В прошлом – еще свечном и лучинном – столетии, сообщала книга, в дни знаменитой обороны Севастополя от англичан, трудился на защите крымского порта вместе с остальными один фейерверкер, в просторечии – пушкарь, человек темный, но смышленый, о чем свидетельствует придуманная им добавка в порох, благодаря которой пушечные ядра стали летать гораздо резвее прежнего, причиняя неприятность вражеским кораблям даже на дальних рейдах, где они мнили себя в безопасности.
Но автор книги, лишенный злорадства, упирал не на пакости, чинимые британскому флоту, а на тот факт, что смышленый представитель простого народа, прочищая мосле каждого выстрела жерло своей пушки, выгребал ил ее недр вместе с нагаром и прочим мусором пригоршню, а то и две, довольно крупных алмазов; правда, таких же темных, как и он сам, и поэтому для ювелирного дела не годящихся.
Промышленного же применения алмазы в то время не знали, так что нечаянный фокус пушкаря большого интереса не вызвал. А когда хватились – что да как? – было уже поздно: минули десятилетия, бравый пушкарь отошел к отцам своим и в чем заключалась таинственная добавка к пороху, никому не сообщил. Повторить же его достижение не удалось: тысячи энтузиастов, надеясь на удачу, подмешивали в порох все, что можно в него подметать, без малейшего успеха. Ну и, конечно, стали и. щи икать неизбежные сомнения: а были ли алмазы, да и существовал ли сам пушкарь – людям свойственно отказывать предкам в умении делать то, что не по силам им самим.
Верещагин не стал тратить времени на сомнения. Он померил в пушкаря безоговорочно и решил немедленно пойти тем же путем. Неудачи предшественников его не смущали: у них не получилось, значит, им не повезло. А ему, Верещагину, повезет. В юности всем нам кажется, что удача ждет именно нашего появления, чтоб броситься навстречу. А на остальных взирает равнодушно. Так, каждый соловей уверен, что именно на его трели прилетит соловьиха. Но этим и прекрасен ночной сад.
Тем временем закончилась кровопролитнейшая из войн, и уцелевшие семьи воссоединились. Верещагин с матерью вернулся в родной город с востока, отец – с запада. Возобновилась тихая, спокойная жизнь, но ненадолго: Верещагин вынашивал грозные замыслы, и вскоре мирная тишина города была нарушена.
Взрывчатки для повторения опыта севастопольского пушкаря имелось предостаточно. Вокруг города, в лесах, оврагах валялись несчетные тысячи снарядов, мин, гранат – дети послевоенной поры с удовольствием играли этими смертоносными игрушками и научились разряжать их не хуже минеров.
Верещагин стал собирать снаряды и вытряхивать из них взрывчатку. Он занимался этим в одиночку, без приятелей, потому что готовился к творческому акту, а таковой всегда требует уединения.
Некоторые психологи вообще склонны сводить понятие таланта именно к этой самой способности уединяться. Они считают, что степень одаренности определяется не какими-то там особыми умственными качествами, а единственно силой стремления к внутреннему одиночеству. Чем сильней у человека это стремление, тем больший у него талант.
Если они правы, то у Верещагина уже в те годы таланта было – хоть отбавляй. В доказательство можно привести, например, такой случай.
На центральной площади города стоял высокий многоэтажный дом. Отступая, немцы подожгли его; все, что могло гореть, – сгорело, и теперь посреди улицы высился только черный остов. Мальчишки, и Верещагин с ними, часто лазили по прокопченным этажам и однажды спустились в подвал.
Там находилась огромная странная печь, – скорее всего, когда-то она была частью отопительной системы, но может быть, имела другое назначение. Толстая чугунная дверь с мощным запором вела в забитую сажей черную топку. Некоторые мальчишки из любопытства залезали внутрь печи, но через несколько секунд выскакивали обратно, визжа от веселого страха. Верещагин же, особой храбростью в другом не отмеченный, не завизжал и не выскочил. Он пробыл в печи довольно долго, а потом, высунув из нее голову, предложил приятелям странную игру. «Вы заприте меня здесь, – сказал он, – и уходите. Завтра утром придете и откроете».
Мальчишек, конечно, такое предложение привело в восторг, они заперли чугунную дверь на засов и разошлись по своим домам. А поздно вечером всполошенные родители Верещагина забегали по соседям, знакомым и где-то около полуночи в сопровождении сонных соучастников странной игры спустились в подвал обгоревшего здания и открыли чугунную дверь.
Верещагин вышел из печки несколько удивленный. Ни слез, ни сонливости на его лице не было. «Разве уже утро? » – спросил он.
«Мазохист», – сказал отец, имея в виду добровольность, с которой сын обрек себя на заточение. «И садист тоже», – добавил он, поскольку сам очень сильно переволновался. Но бить Верещагина не стал.
Некоторое время родители думали, что сын у них – ненормальный.
