Марина Дяченко - Год Черной Лошади
— …Да, я люблю работать для детей. Надо видеть их горящие глаза…
Проклятое вино. Иногда так хочется пожить другой жизнью, сделаться свободнее, легче, ярче, нежели ты есть на самом деле… Вот и Эмма — попалась.
С одним и тем же текстом можно сыграть и суд, и брачную ночь, и свадьбу, и похороны. Все дело в режиссере… А действующие лица не всегда догадываются даже, что происходит. Вот как она, Эмма, только сейчас, задним числом, понимает вдруг, что именно случилось и зачем. Но неужели все, кроме нее, все, включая этого Ростислава, знали, с какой целью Иришка устроила вечеринку-экспромт? Нет горше врагов, чем лучшие друзья.
Вспоминая веселое застолье, Эмма все убеждалась: да. Она только что побывала в гостях у свахи, устроившей непринужденные смотрины… Предварительный рассказ об «интересном человеке». Интересно, а что Иришка рассказала Россу об Эмме? Кроме «замечательный друг, прекрасная актриса»?
Эмма мельком посмотрела на Росса — и встретила ответный взгляд, прозрачный, странный. Близорукий он, что ли? Нет, у близоруких другие глаза. У Эммы на курсе была одна очень близорукая девочка, принципиально не носившая очки…
Интересно, и что же Росс о ней думает? Наверное, он уверен, что она тоже посвящена во все подробности. Что она дала согласие на смотрины. Что сейчас она, возможно, плавно переведет разговор на обстоятельства личной жизни… А может быть, пригласит в гости. Не сегодня, разумеется. Потом. В перспективе. Перспективный жених…
Вероятно, с Иришкиной точки зрения, он именно тот, кто нужен Эмме. «Не от мира сего».
Наша Эммочка сама немножко «не от мира»… Но глубокая, очень глубокая личность, не хухры-мухры.
Математик оценит — кто, если не математик?!
Эмме сделалось грустно и смешно. Злость на Иришку исчезла без следа. Ну, вот такая она щедрая, что своего счастья ей мало. Не довольствуется ролью созерцателя. Не ждет милостей от мира, берет все, до чего может дотянуться, и другим раздает. Эх, Иришка…
Ее спутник кашлянул, и Эмма обнаружила, что на целых три минуты совершенно о нем забыла. Шла рядом, погруженная в размышления. А теперь они стояли на остановке, где, кроме них, никого не было, зато в недалекой перспективе маячила фарами, приближаясь, маршрутка.
— Спасибо, Ростислав Викторович, — сказала Эмма, улыбаясь прямо в прозрачные глаза на треугольном лице. — Рада была познакомиться. Всего хорошего.
Если он удивился, если он ждал от нее других слов, если рассчитывал проводить ее до дверей квартиры — виду не подал ни на секунду.
— И я рад был познакомиться, Эмма Петровна, — сказал он, вежливо наклоняя голову. — До свидания.
И, захлопнув за собой неудобную дверцу маршрутки и пережив толчок почти космического ускорения, когда маршрутка резко тронулась с места, Эмма поняла, что приключение окончилось, не начавшись.
* * *Новогоднюю сказку срепетировали за полтора месяца. Причем автор — молодой, до крайности амбициозный драматург — не пропустил ни одной репетиции, и это было ужасно. Драматург помнил свой текст наизусть, для подстраховки всюду таскал с собой распечатанный экземпляр пьесы и любые, даже микроскопические изменения бессмертного текста встречал в штыки. Его прозвали за кулисами «наш маленький Чехов».
Постановщик сказки, пятикурсник института, не умел с «Чеховым» справиться — тем более что тот был в прекрасных отношениях с главрежем, и все прекрасно понимали, чем закончится для пятикурсника попытка бунта.
— Почему вот вы, Кащей, говорите «Вот попляшу на твоих косточках», когда тут ясно написано «Вот потанцую на твоих косточках»? Вы что, не понимаете разницы?
Кащей понимал. Над «Чеховым» смеялись почти в открытую, но он не замечал насмешек. Эмма поначалу пыталась в чем-то его убедить, но в конце концов смирилась, рассчитывая на то, что уж спектакли-то инспектировать — трижды в день —. автор никак не сможет и канцелярский текст сказки можно будет приблизить к понятной детям речи.
Она была права. Уже на третий день — к девятому спектаклю — от авторского текста не осталось и следа. Дети шли потоком. Учителя едва успевали вывести предыдущих, а в фойе уже собирались следующие; три спектакля — в десять, в час и в четыре. И еще один вечерний, для старшеклассников, в семь. И так — двенадцать дней без передышки.
Эмма приходила за час. Переодевалась стражником (обшитый парчой шлем и такая же кираса) и встречала зрителей в фойе. Водила массовку — танцы вокруг елки, конкурсы и так далее. За четверть часа до спектакля открывали зал, дети начинали рассаживаться, а Эмма спешила в гримерку, одевалась Черепашкой, гримировалась и шла на сцену. Ее героиня была занята почти без перерывов все первое действие — сорок пять минут. Во втором действии у нее были еще и танцы — три штуки.
Перед вторым спектаклем, в час дня, массовки водила Снегурочка, а Эмма обедала бутербродами и чаем из термоса. Поролоновый панцирь Черепашки скоро пропах потом, его приходилось сбрызгивать духами. Девочки-соседки по гримерке звали Эмму не иначе как Ниндзя. Перед третьим спектаклем она опять надевала кирасу и шлем: «Здравствуйте, дети! Вы хотите пройти в сказочное королевство? Я — стражник у ворот!» Отыграв в третий раз, она долго лежала на диване, не переодеваясь, а только отстегнув панцирь. Иногда — через два дня на третий — у нее бывал и вечерний спектакль. Правда, в нем она была занята совсем мало. В спектакле для старших школьников «Шли солдаты» она играла девушку, которую убили в самом начале войны, в начале первого действия. Тем не менее — согласно изощренной задумке постановщика — все убитые по ходу действия герои не уходили со сцены, а помещались на первом плане, на «скамейке мертвых», и там сидели, глядя в зал, воплощая таким образом некую режиссерскую идею.
Эмма сидела. Час, потом антракт, когда можно выпить чаю и согреть ноги, а потом второе действие — сорок минут. Никогда прежде — а она играла эту маленькую роль уже два года — время на «скамейке мертвых» не было для нее тягостным или потерянным. Она слушала «живых» партнеров, проживала свою — убитой девушки — судьбу, печально смотрела поверх голов, не замечая ни сквозняков, ни боли в спине, ни «дырок» в спектакле. Теперь — может быть, виновата усталость? — минуты безропотного сидения лицом к залу превратились в часы. Эмма не могла думать о роли. Не могла сосредоточиться. В ушах звенела «Плясовая» из дневной сказки; тесная гимнастерка мокла под руками, а ноги в больших кирзачах мерзли, и ледяной сквозняк, завсегдатай сцены, лизал разгоряченную спину, обещая в будущем боль и болезнь.
— Зачем я здесь, — думала Эмма.
