О времени, о душе и всяческой суете - Браннер Джон

– Предположим, – терпеливо повторила она, – что второстепенными вопросами займутся лучшие умы на планете.

– Это не второстепенный вопрос, Наоми. – Жаль, что приходилось говорить откровенно. Моя настойчивость ранила ее, а мне начинало казаться, что какой бы завидной ни была ее жизнь, кто-то уже нанес ей тяжелую рану. – Это всего лишь факт, который необходимо принять.

Она допила вино и поставила стакан на стол.

– Наверное, справедливо было бы сказать, – задумчиво произнесла она, – что… предмет, на который человек оказывает наиболее сильное, наиболее непосредственное влияние, это его собственное тело. Если ты получил столько данных после того, как я всего лишь подержала твой маленький диск в руках, представь, насколько больше можно узнать от самих рук, от губ, от глаз!

Мне стало не по себе.

– Да, конечно. Но считать данные с человеческого тела вряд ли реально.

– У меня есть его тело, – сказала она.

Повисла ужасающая тишина. Глупый, толстый, словно пуля, жук бился головой об абажур на крыльце. Жужжали и другие насекомые, а вдалеке шумело море. Тем не менее тишина походила на кладбищенскую.

Наконец она продолжила:

– Все, что возможно было сохранить, сохранено любыми возможными способами. Я все… – На секунду ее голос надломился. – Я все подготовила. Погибло лишь то, что было им, сеть в мозгу, маленькие синапсы. Любопытно, насколько хрупок человек. – Взяв себя в руки, она снова спросила: – Долго еще, Дерек?

Я прикусил губу и уставился на пол у себя под ногами. В голове все бурлило, пока я обдумывал и отбрасывал значимые факторы, представлял себе проблемы, находил им решение и сводил все к простой непреодолимой преграде – времени. Я мог бы назвать период длиной в десять лет, и этот прогноз все равно показался бы мне по-дурацки оптимистичным.

Но в конце концов я промолчал.

Она ждала. Затем весьма неожиданно весело рассмеялась и вскочила на ноги.

– Дерек, это нечестно! – воскликнула она. – Ты добился фантастических результатов, ты хочешь – и заслуживаешь – отдохнуть и отметить это событие, а я тут достаю тебя вопросами и требую, чтобы ты вытянул ответы из воздуха. Я прекрасно знаю: ты слишком честен, чтобы ответить на мой вопрос, не подумав. Может, тебе нужно произвести какие-нибудь подсчеты. Я держу тебя в забитой барахлом комнате, а ты, наверное, больше всего хочешь на некоторое время выбраться отсюда. Я права?

Она вытянула руку, держа ее очень прямо, как будто собиралась вытащить меня со стула. Нечто, похожее на чистое удовольствие, озарило ее лицо, и, глядя на это, я испытал тот же шок, как когда она сообщила, что ей пятьдесят лет. Она как будто… преобразилась, иначе не скажешь. Сейчас она напоминала девушку на первом в ее жизни балу.

Но эта трансформация продолжалась всего минуту. Ее лицо вновь приняло серьезное и спокойное выражение.

– Прости, Дерек, – сказала она. – Есть… есть кое-что в любви, что я ненавижу. Ты когда-нибудь задумывался, в какого эгоиста она тебя превращает?

Рука об руку мы вышли из дома в летнюю ночь. На небе проглядывал тонкий серп луны, ярко, словно фонари, полыхали звезды. Уже, наверное, в сотый раз я шел по узкой, плохо вымощенной улочке, ведущей от моего временного жилища к гавани. Вот дом Конрада, а там продуктовый магазин и винная лавка; вот церковь с посеребренной лунным сиянием крышей; маленькие коттеджи, выстроившиеся в ряд и обращенные фасадами к морю, где жили семьи рыбаков. А вот – брошенные обломки двухсот семидесяти жизней, на самом деле никогда не существовавших, созданных на заказ, как по волшебству.

Когда мы дошли до пристани, я сказал:

– Наоми, в это невозможно поверить, хоть я и знаю, что это правда. Эта деревня не была фальшивкой, выставочным экспонатом. Она была настоящей. Я это знаю.

Она осмотрелась.

– Да. Она и должна была быть настоящей. Но все, что для этого нужно, – вдумчивость и терпение.

– Что ты им сказала? Ты сказала… кому бы то ни было… «Идите и постройте настоящую деревню»?

– Мне не пришлось этого делать. Они и сами знали. Тебе интересно, как это было сделано?

Она повернулась ко мне. На ее лице, которое я едва различал в тусклом свете, было написано любопытство.

– Конечно, – воскликнул я. – Боже мой! Создать настоящих людей и настоящее место – при том что от меня требуется воссоздать настоящего человека… Разве мне не должно быть интересно?

– Если бы воссоздавать было так же легко, как создавать, – невыразительно сказала она, – я бы не была… одинокой.

Мы остановились возле низкой каменной ограды, протянувшейся от пристани к острым камням небольшого мыса, прикрывавшего пляж, и прислонились к ней. За нами – шеренга домиков; впереди – ничего, кроме моря. Опершись на локти, Наоми смотрела на воду. Стоя ближе, чем на расстоянии вытянутой руки от нее, я оперся о локоть, сцепил руки перед собой и разглядывал ее так, словно до этой ночи никогда не видел. Конечно, не видел.

– Ты боишься утратить красоту? – спросил я. – Тебя что-то тревожит.

Она пожала плечами:

– Ничто не вечно… разве не так?

– Глядя на тебя, начинаешь думать, что вечность существует.

– Нет, нет, – усмехнулась она. – Спасибо за твои слова, Дерек. Пускай я это знаю, пускай я вижу в зеркале, что по-прежнему красива, очень приятно, когда тебя в этом снова убеждают.

И все-таки как ей удалось этого достичь? Я одновременно и хотел, и не хотел спрашивать ее об этом. Может, она и сама не знала; она ведь только что сказала, что пожелала этого – и желание исполнилось. Поэтому я задал другой вопрос.

– Потому что это… то, что принадлежит именно тебе?

Она отвела глаза от моря, посмотрела на меня, затем снова на воду.

– Да. Это единственное, что принадлежит мне. Ты редкий человек. Ты умеешь сопереживать. Спасибо тебе.

– Как ты живешь? – спросил я.

Я выудил из кармана пачку сигарет, весьма помятую. Она покачала головой, и я зажег одну для себя.

– Как я живу? – повторила она. – О… по-разному. Как разные люди, конечно, под множеством имен. Видишь, у меня даже нет собственного имени. Две женщины – внешне мои полные копии – существуют специально для меня, так что, когда пожелаю, могу занять их место в Швейцарии, или Швеции, или в Южной Америке. Я беру взаймы их жизнь, пользуюсь какое-то время, потом возвращаю. Я видела, как они состарились, сменила их на других, превратившихся в мои копии. Но это не личности – это маски. Я живу под масками. Полагаю, так можно сказать.

– Ты не можешь иначе, – сказал я.

– Нет. Конечно, не могу. До тех пор пока меня не поглотило это желание, я даже представить не могла, что захочу иначе.

Мне показалось, я ее понял. Я стряхнул первый пепел с сигареты в море. Оглядевшись, сказал просто так:

– А знаешь, жаль сворачивать Сантадору. Она могла бы стать очаровательной деревенькой. Настоящей, а не декорацией.

– Нет, – ответила она. Затем выпрямилась и круто развернулась. – Нет! Посмотри! – Она поспешно выбежала на середину узкой улочки и указала на брусчатку. – Разве ты не видишь? Камни, которые были целыми, уже потрескались! А дома! – Всплеснув рукой, она побежала к двери ближайшего коттеджа. – Дерево теряет форму! А вон тот ставень – он болтается на петлях! А ступеньки!

Рухнув на колени, она ощупала выходящую прямо на улицу низкую каменную ступень.

Я пошел к ней. Ее страсть застигла меня врасплох.

– Пощупай! – велела она. – Пощупай! Она истоптана людьми, ходившими по ней. И даже стена – разве ты не видишь, что трещина в углу окна становится шире? – Она снова вскочила и провела рукой по шероховатой стене. – Время грызет ее, как собака кость. Господи, Дерек, нет! Неужели я должна оставить все как есть, зная, что время все ломает, ломает, ломает?

Я не мог подобрать слов.

– Слушай! – сказала она. – О боже! Слушай! – И, наклонив голову, замерла, будто испуганная лань.