Журнал «Если» - «Если», 2009 № 04
Варнавский слышал этот разговор. Они сидели в столовой перед чашками стынувшего чая. Синева пятнами наползала на щеки Варнавского. Его знобило.
— Чепуха, — сказал Варнавский. — Зачем это?
— Если дотянуть до четвертого дня, — сказал Карл, крутя в пальцах листочек, — то резервов энергии должно хватить, чтобы уйти дальше в прошлое. Павлыш с вами на борту вырывается в пространство и идет на рандеву с «Титаном» в той примерно точке, в которой он отделился от корабля.
— Вы математик, Карл, — сказал Варнавский. — Вы должны понимать. Во-первых, у нас никогда не хватит энергии, чтобы вернуться настолько назад. Во-вторых, планета не выпустит Павлыша…
— Но один раз это случилось.
— Мы не знаем почему. К счастью, Павлыш остался жив. Шансов на то, что он останется жив еще раз, практически нет.
Варнавский потер указательным пальцем синее пятнышко на тыльной стороне ладони другой руки. У него были красивые пальцы с крепкими квадратными ногтями. Он заметил взгляд Павлыша и отдернул руку.
— Но если вы выйдете, — настаивал Карл, — то сможете дать сигнал. Не исключено, что какой-то другой корабль проходит в непосредственной близости…
— Каков шанс?
Карл промолчал. Павлыш тоже. Оба знали, что шансы близки к нулю.
— Энергия накопится за день, в лучшем случае, за день до моей смерти. Даже если корабль и вырвется отсюда, Павлыш будет вынужден провести несколько недель с моим трупом на борту. Мы полагаем, что вирус не передается, а вирус с трупа?
Варнавский говорил теперь о своей смерти как о случившемся. Как будто таким образом ему было легче смириться с ней.
Павлыш понимал, что Варнавский несколько преувеличивает. Если бы он умер на борту, Павлыш вынес бы тело и укрепил его снаружи. Но он не мог говорить о том, что будет после смерти с человеком, не желавшим умирать в космосе и причинять этим ему, Павлышу, неудобства. Все это было абсурдно, и, может, даже абсурднее был этот трезвый разговор, чем постоянная истерика Людмилы.
— Но мы должны попытаться! — сказал Карл. Может, излишне горячо. Как будто не был до конца уверен. И Варнавский уловил эту неуверенность.
— Допустим простую вещь, — сказал он. — Что мы не временщики, а геологи. Это уже случалось. Я заболеваю здесь, на планете. Это плохо. Я хотел бы пожить. И вы хотели бы, чтобы я жил. Каждую секунду на Земле и в космосе умирают люди. Это тоже плохо. Они все хотят жить. И их близкие хотят того же.
— Но мы не геологи! — сказала Людмила, которая незаметно вошла в столовую. — То, что мы смогли отсрочить твою гибель, и, может быть, если не сейчас, то на следующий раз, еще через раз мы все-таки найдем противоядие, это не наша — это твоя заслуга! Это твои идеи! И мы не остановимся, пока не докажем, что достойны тебя. Если не в таланте, то в настойчивости.
— Людмила, шла бы ты спать, — сказал Варнавский. — Ты уже не владеешь собой. Сама сходишь с ума и доводишь меня до безумия.
— Как ты можешь так говорить!
— А не кажется тебе, что в происходящем есть определенный эгоизм жертвенности? Ты считаешь, что меня спасают. А ты знаешь, что я умирал три раза и умирал достаточно тяжело — не дай бог никому так умирать. И завтра-послезавтра умру еще раз — погоди, не перебивай меня! Я знаю, как тебе трудно, как всем трудно, я понимаю что вами руководит: вы хотите спасти меня. А я давно мертв. И кончится это тем, что погибнет вся станция. Я не хочу быть скифским царем, с которым хоронили друзей и любимых жен, — Варнавский вдруг улыбнулся. И Павлыш внезапно понял, что раньше он был очень веселым человеком. — Хотя история не знает, чтобы в жертву приносили и медицинских инспекторов.
— Мы-то здоровы! — Людмила разозлилась на брата. Интересно, кто из них старше? Обоим за тридцать. Но Павлыш не видел их в нормальной жизни. Ведь если Людмила старше, то она наверняка лупила любимого брата в детстве, лупила и всех тех, кто посмел обидеть его.
— Неужели вы не видите, как ускоряется пружинный эффект? А где предел ускорения времени и предел выносливости человеческого организма? Кстати, частично состояние всех нас объясняется тем, что мы живем в ускоряющемся времени. Павлыш, как вы себя чувствуете?
— Так себе. Но, возможно, я плохо выспался…
— Дело не в этом. Пора бы догадаться.
— И что же? Нам все бросить? И ждать? Ты стал бы ждать, если бы это случилось со мной? Или с Карлом?
— Нет, — сказал Варнавский.
— Ты непоследователен. Павлыш, я пришла за вами. Вы мне нужны.
— Пойдемте, — сказал Павлыш. Варнавский только махнул рукой.
6.В лаборатории Людмила спросила:
— Лететь он отказался?
— Я думаю, он прав, — сказал Павлыш. — Он попросту умрет в космосе. И в корабле ему будет труднее, чем здесь.
Павлыш не думал, что Людмила так быстро смирится с этим. Потом догадался, что ей страшно расставаться с братом. Если здесь, на станции, она могла на что-то надеяться, то чудо за пределами планеты, чудо вдали от нее было немыслимо. «Эгоизм жертвенности», — повторил Павлыш слова Варнавского.
Павлыш и в самом деле паршиво себя чувствовал. И он видел, как трудно Светлане. Но если они были больны — больны временем, — то он, доктор Павлыш, не знал, что от этого помогает. Он украдкой пощупал пульс. Пульс был учащенным. Но от усталости или так организм отзывался на ускоренный бег минут, нарушающий биологические часы, тикающие в каждом организме?
— Я полежу, — вдруг сказала Светлана. — Я немного полежу и вернусь.
— Иди, — сказала Людмила. Она не смотрела на Светлану. Она обвиняла ее в слабости, а может, собственная выдержка Людмилы еще ярче высвечивалась на фоне слабостей окружающих?
Павлыш проверял результаты лапутянских, как он называл их для себя, опытов Людмилы. Но и сам ничего лучше придумать не мог. Он привык к системе, к последовательности, к послушной последовательности причин и следствий. Ему не приходилось соревноваться со временем, причем выходить на этот бой безоружным. Одной настойчивости и веры, как у древних христиан, выходивших с крестом в руке на арену Колизея в Риме против разъяренных львов, было мало. Львы, если против них не вооружиться, побеждают.
Пожалуй, это была первая воистину трагическая ситуация, в которую попал Павлыш. В ней была предопределенность. За тонкими перегородками лежал человек, который умирал в четвертый раз. И старался уменьшить боль лишь для того, чтобы успеть написать, оставить после себя то, что еще было живо в его мозгу. Осуждать Варнавского или восторгаться им? Кто здесь герой, кто жертва? Павлыш поймал себя на том, что рассуждает высокопарно.
