Аркадий и Борис Стругацкие - За миллиард лет до конца света (сборник)
…Тут Андрей объявился рядом, обнял Вадима за плечи и принялся ласково уговаривать его поехать с ним куда-то… Куда-то далеко, в непроизносимую даль… Там у него есть страна холмов, целая планета холмов, их там тысячи — округлых, одинаковых, невысоких сопок, весной шелковисто-зеленых и мягких, летом буро-желтых, колючих, источающих зной… а между ними прихотливой змеей (гигантской драконьей кишкой) извивается цепь сорока семи озер, библейски фантастических и прекрасных: первое — зеленое и твердое видом, словно малахит, другое — неправдоподобно желтое, маслянистое и как бы мертвое, третье — гагатово-черное (не агатовое, а именно гагатовое, гагат — это такая разновидность антрацита), оно черное, но когда смотришь под известным углом к солнцу, твердая стеклянная вода брызжет всеми цветами радуги, спектрально-чистыми, словно это не вода, а экран какого-нибудь супермонитора… И там надо будет отлавливать раков… там водятся раки, разноцветные и тяжелые, словно из золота… собственно, они и в самом деле из золота: они вытягивают золото из воды и из ила — золото, молибден, уран… Каждый такой рак — пара тысяч баксов, но разве в баксах дело?.. «Ты же лучше меня знаешь, что дело совсем не в баксах». — «…Знаю. Но зачем тебе я понадобился? Возьми лучше Вельзевула, он этих твоих раков будет „уговаривать“, как тараканов в ванной…» — «Чудак, да я же для твоей пользы. Знаешь: уйди от зла — сотворишь благо». — «Знаю: уйдя от блага, не содеешь зла…» — «Какое там благо: сожрут они тебя. Сегодня мы тебя отмазали, а завтра зазеваемся, и они тебя — ам!..» — «Ты ничего не понял, — сказал ему Вадим. — У меня все хорошо. А-атлично, Константин!.. Давай выпьем».
— Да тише вы, гробозоры! — заорал вдруг Матвей, и когда стало чуть тише (все, кроме Вельзевула, замолчали и воззрились на него), произнес несколько непонятных слов и закончил: — …Твой Интеллигент-Профессор, побеждает в первом круге: шестьдесят восемь процентов — чистая победа!
— Ну? — сказал Вадим, осознав (не сразу), что обращаются именно к нему.
— Пальцы гну! — рявкнул Матвей, поднимая над головой лэптоп, с которым он пристроился в уголочке на диване. — Экзитпол опубликовали… Фонд Сороса… У Профессора — шестьдесят восемь процентов, у Генерала — двадцать семь. Чистая победа в первом туре.
— У кого победа? — спросил Вельзевул, до которого, как правило, все доходило медленно. («Я понимаю медленно, но всегда!».)
— У Профессора!
— Как так — у Профессора? — проговорил Вельзевул, и взор его обратился на Вадима. И все воззрились теперь уже на Вадима, словно он совершил что-то вдруг и неприличное.
Он пожал плечами.
— Так я что вам все время пытаюсь втолковать… — сказал он проникновенно. — Только вы же не слушаете.
Все молчали. Все словно протрезвели.
— Я же тебе говорю, — сказал Вадим, обращаясь к Андрею. — Меня не надо оборонять. У меня все о'кей…
— То есть ты сделал это? — сказал Андрей медленно.
— Ну. А что тут такого?
— Что тут такого? — повторил Андрей. — Он спрашивает: что тут такого?
— Сделал и сделал, — сказал Вадим. — Вот если бы я еще понимал: как?
Андрей сказал:
— Он нас спрашивает: как? Нас!
А Юрка-Полиграф сказал:
— То есть, получается, — мы зря корячились? Или не зря?
А Вельзевул сказал:
— Ни хрена себе — уха! Ты сам-то в это веришь?
А Матвей сказал:
— Ну, и что мы теперь будем с этим делать?
Это был уже не новый, но зато единственно правильный вопрос. Только вот никто не знал на него ответа.
* * *…Ровно в двадцать два, когда избирательные участки окончательно закрылись и стало МОЖНО, запустили долгожданный митинг перед входом в штаб-квартиру. Мороз давил уже не на шутку. Уши щипало, и мерзли пальцы в перчатках, но под бронежилетом все равно было жарко, и от напряжения пот время от времени скатывался по животу и по спине. Эль-де-през и сам не понимал, откуда у него это напряжение и почему. На первый (да и на второй-третий) взгляд все было спокойно и вполне обыкновенно. Привычное множество запрокинутых лиц, округлившиеся от опасения пропустить хоть слово глаза, полураскрытые рты и лихорадочная эта готовность разразиться аплодисментами, как только подскажет интонация оратора. Оратор был, как обычно, на высоте. Он был совершенно уверен, что уже победил, но скромничал, обходил острые углы, однако самоощущения победителя не скроешь, и, может быть, именно поэтому он был сегодня особенно хорош, раскован и щедр, он даже шутил сегодня, чего обычно не позволял себе делать совсем («толпа не любит шуток, толпа всегда мучительно серьезна»)…
По всей площади, черной от народа, поднимались в лучах прожекторов столбы белого пара из заваленных снегом канализационных люков и облачка пара вырывались из каждого полураскрытого рта, снег в сугробах на обочине празднично серебрился, а там дальше, где площадь и толпа уходили из круга света, снег мрачно поблескивал на ветвях деревьев и на кустах бульварчика, — там тоже стояли люди, но их было мало: это были случайные прохожие — из тех, что прогуливали по бульварчику своих собак.
И не успел Эль-де-през толком разобраться, почему появилось в нем это ощущение болезненного напряжения, как оттуда, из-за черно-белых мрачно мерцающих кустов потянуло вдруг ледяной угрозой, от которой не было спасения. Это не прицеливание было и вообще даже не «намерение совершить». Это было нечто ни на что не похожее: угроза леденила глазные яблоки и была желтой и блестящей. Как свежий гной, но — ледяная. Он оцепенел, ощутив ее, и потерял несколько замерзших в беспомощности секунд, а потом вспомнил: то же самое было пару дней назад, в точности то же самое, и шло оттуда же — из кустов — и вдруг исчезло тогда, так же внезапно, как и появилось. А вот сегодня — не исчезало… длилось… наливалось нечеловеческой силой… грозило лопнуть, разразиться гибелью, безликой и неотвратимой. Ничего нельзя было сделать. Успеть было можно, а вот сделать — нельзя. Выпрыгнуть перед Профессором, закрыв его собой… схватить за пышную седую шевелюру, согнуть беспощадно пополам это импозантное туловище в мохнатом пальто, спрятать, затолкать за свинцовый фартук, наброшенный на балюстраду… просто поднять шухер… Все это да, можно было успеть сделать, но все это было — он знал — все это было бесполезно.
«Атас!», — сказал он ларингофону и успел еще увидеть удивленное лицо повернувшегося к нему Петюни Федорчука, но тут все, что он предчувствовал и чему помешать никак не мог, произошло.
…Светящееся яркое пятно появилось там, где стояли на бульварчике случайные зеваки, — словно включил кто-то странный расфокусированный фонарь. Продолговатое пятно, неровное, бугристое, с мутными потемнениями на нем… Пятно это стремительно наливалось желтым светом, клочки пара серыми тенями крутились по нему, все сделалось желтым на площади — толпа, столбы пара, запрокинутые лица… Это лицо, понял он вдруг. Чья-то посмертная маска, понял он. Золотая. Незнакомая… И тут ледяная влага замерзла вдруг у него на глазах, и он мгновенно вырубился — без какой-либо видимой причины, без боли, без дурноты, только вдруг яростно обожгло язык и глотку, словно он по неосторожности хватил раскаленного кофе.
