Эллен Датлоу - Секс с чужаками
Невыход невыходом, а я должна была оттуда слинять. Я взяла книжки и встала лагерем в прачечной. Написала два сочинения, прочитала три учебника и, как Зибет, переписала все свои записи. Он отрезал мне волосы. Он сказал, что я искушаю мужчин и поэтому так бывает. Твой отец только хотел тебя защитить. Иди к папочке. Я включила разом все центрифуги, чтобы не слышать собственных мыслей, и начала печатать сочинения.
Я их закончила к последнему дню каникул, сцепив зубы, чтобы не думать о Брауне, о тесселях, да и о чем угодно. Зибет с ее сестрой спустились в прачечную сообщить мне, что Генра улетает обратно с первым челноком. Я с ней попрощалась.
— Надеюсь, ты сможешь вернуться, — сказала я, зная, что это звучит глупо. Будь я на месте Генры, ничто на свете не могло бы загнать меня обратно на Мерилибон Вип.
— Я вернусь. Как только закончу школу.
— Осталось всего два года, — сказала Зибет. Два года назад у Зибет была такая же славная мордашка, как у ее сестры. Два года спустя Генра будет выглядеть, как подогретый покойничек. Что за прелесть — расти на Мерилибон Вип, где в семнадцать лет ты уже развалина.
— Вернемся со мной, Зибет, — сказала Генра.
— Не могу.
Снова блевательный сезон. Я вернулась в комнату, расположилась на койке со стопкой книг и начала читать. Тессель дрых на койке в ногах, розовой дыркой кверху. Потом заполз ко мне на колени и улегся. Я его приподняла. Он не сопротивлялся. Хоть он и жил в комнате, я на него как следует никогда не смотрела. Теперь я заметила, что сопротивляться он не мог, если бы даже и попробовал. У него были крошечные лапки с мягкими розовыми подушечками и без когтей. Зубов тоже не было — только маленький мягкий бутончик рта, по размеру всего в четверть отверстия с противоположной стороны. Если он и был напичкан какими-нибудь феромонами, то я этого не ощущала. Может быть, его привлекательность просто в том, что он беззащитен, что он может драться, даже если захочет.
Я положила зверюшку на колени и слегка засунула указательный палец в дырку. Первогодком я достаточно лесбовала, чтобы уметь отличить хорошую дырку. Я пихнула палец чуть дальше.
Тессель завизжал.
— Я отдернула руку, стиснув ее в кулак и прижав ко рту, чтобы не завизжать самой. Ужасный, мерзкий, жалостный звук. Беспомощный. Безнадежный. Такой звук должна издавать женщина, когда ее насилуют. Нет. Хуже. Такой звук должен издавать ребенок. Я подумала, что за всю жизнь не слышала ничего подобного, и тут же поняла, что именно это слышала весь семестр. Феромоны. Ну нет, это намного привлекательней, чем какая-то химия. Или страх — это тоже химия?
Я положила бедную зверюгу на кровать, отправилась в ванную и почти час мыла там руки. Я-то думала, что Зибет не знает, для чего служат тессели, что она разве что самым туманным образом представляет, что парни с ними делают. Но она знала. Знала и пыталась скрыть это от меня. Знала и одна-одинешенька отправилась к парням в общежитие, чтобы украсть животное. Нам бы следовало украсть всех тесселей, всех до единого, спасти их от этих поганых, вшивых… За годы жизни я придумала для своего отца много словечек. Но ни одно из них не было сейчас достаточно гнусным. Засранцы. Мешки с дерьмом.
В дверях ванной стояла Зибет.
— О, Зибет, — сказала я и перестала мыть руки.
— Сегодня моя сестра отправилась домой, — сказала она.
— Нет, — произнесла я. — О нет, — и бросилась мимо Зибет в комнату.
Наверное, я ненадолго отрубилась. По крайней мере, не могу как следует рассказать, что потом происходило. И это самый настоящий бред, потому что живее всего помнится ощущение, что нужно спешить, что если я не поспешу, случится что-то ужасное.
Знаю, что нарушила свой невыход, потому что помню, как сижу под тополем и размышляю, какое чудесное чувство юмора было у Старикашки Маултона. Он украсил облетевшие тополя, как рождественские елки и теперь пух и хрупкие желтые листья летали между ними, зажигаясь от свечечек. Везде пахло гарью. Ясно помню, как думала: огонь и дым, это как раз годится для рождества в Аду.
Но когда я пыталась думать о тесселях, о том, как быть с ними, мысли делались смутными и неясными, будто налетался на самолете. Иногда Браун требовал у меня не Дочурку Энн, а Зибет, и я говорила: «Ты отрезал ей волосы. Я никогда ее тебе не отдам. Никогда.» И она все боролась и боролась, но ведь у нее не было ни зубов, ни когтей. Иногда появлялся администратор и говорил: «Если тебя беспокоит вопрос с доверенностью, я для тебя все выясню», а я отвечала: «Вы просто хотите сами заполучить тесселей». А иногда возникал отец Зибет и говорил: «Я только пытался тебя защитить. Иди к папочке». И я вылезала из постели и развинчивала интерком, но не могла заставить его заткнуться. «Мне не нужна защита», — говорила я ему. Зибет боролась и боролась.
Мотавшийся по воздуху комок пуха наткнулся на одну из свечечек и загорелся, и упал на коричневые пожухшие листья. Запах гари был повсюду. Кто-то должен об этом сообщить. Ад сгорит дотла сверху донизу (или снизу вверх?), никого ведь нет, потому что рождественские каникулы. Надо кому-нибудь сказать. Вот именно, надо кому-нибудь сказать. Но сказать было некому. Я хотела найти моего отца. А его не было. Никогда не было. Он заплатил деньги, спустил и бросил меня волкам. Но по крайней мере, он не был одним из них. Не был одним из них.
— Некому было сказать. «Что ты с ней сотворила? — спросила Арабелла. — Ты давала ей что-нибудь? Самурай? Самолет? Алкоголь?»
— Я не…
— «Имей в виду, у тебя теперь невыход».
— Это не звери, — сказала я. — Они называют их Милая Крошка и Дочурка Энн. А они — отцы. Они отцы. Но у тесселей совсем нет когтей. Совсем нет зубов. Они даже не знают, что такое чик-чик.
— «Он заботился об ее интересах», — сказала Арабелла.
— О чем ты говоришь? Он ей обрезал волосы. Ты бы на нее только посмотрела, как она цепляется за выключатель, будто утопающий за соломинку! Она боролась и боролась, но все было бесполезно. У нее совсем нет когтей. Совсем нет зубов. Ей всего пятнадцать лет. Мы должны спешить.
— «Все кончится к середине семестра, — сказала Арабелла. — Я тебе устрою. Гарантия, что не доверяльщик.»
Я стояла в шкафу-прихожей общежитской мамаши и лупила кулаком в дверь. Не знаю, как я туда попала. Мое лицо смотрело на меня из мамашиных зеркал. Лицо Арабеллы: полное напряжения и отчаянное. Оно становилось то белым, то красным, то белым, красным, как сигнальная лента: лицо моей соседки по комнате. Она мне не поверит. Она посадит меня на невыход. Она сделает так, чтоб меня выгнали. Неважно. Когда она откроет дверь, я не смогу бежать. Я должна кому-нибудь рассказать, пока все не сгорело.
