Владимир Михайлов - Вариант "И"
Я кивнул. Я никогда не берусь утверждать, что мои, допустим, истолкования предпочтительнее других, отнюдь; но они — мои, а для меня это значит достаточно много.
— Например, — сказал я, продолжая тему, — насчет хронологии он плетет чушь. Вряд ли кто-либо станет всерьез оспаривать то, что весь полувековой период, начиная с распада СССР и кончая сегодняшним днем, органично разлагается на два этапа. Первому из них — он закончился в начале двадцатых годов — я присвоил название Западного…
— Знаю, — сказал Изя. — Попалась мне как-то на глаза одна из твоих статеек…
Я мог бы обидеться на его пренебрежительный тон, но махнул рукой: обижаться на Изю всегда было бессмысленно.
— Второй период — с двадцатых и до наших дней — я назвал Восточным. То есть именно тогда, в двадцатые годы — точнее, в конце 2024-го, — и свершился крутой поворот, приведший нас в беспокойное, но многообещающее сегодня.
— Ну, — сказал Изя, взяв меня под локоть и буксируя к буфетной стойке, — Западный период, конечно, начался не в девяностых годах прошлого века, это натяжка. Его начало можно датировать почти с таким же успехом и со времен Петра, и даже с Никоновской реформы, поскольку уже Алексей Михайлович, как ты помнишь, поглядывал в сторону солнечного заката со все возраставшим интересом. Я бы не стал также утверждать, что в 2024-м этот период завершился окончательно и бесповоротно.
— Возможно, — согласился я, проглядывая карточку предлагаемых яств, — но давай не будем выходить за пределы нашего времени. При желании можно Западный период отсчитывать с крещения Руси. И по-моему, не важно, когда началась эра, но большое значение имеет, когда и почему она закончилась и какими были этапы, приведшие к ее завершению.
— Ну, тут все ясно, — сказал Липсис, в свою очередь выбирая, что заказать, и одновременно быстрым профессиональным взглядом окидывая помещение. — Суть двадцатых годов: отворот России от Европы. Это ты и сам прекрасно помнишь. Россия всей душой стремилась сочетаться с ней, начиная еще с тех же девяностых; процесс был длительным и отнюдь не прямым, бывали времена, когда казалось, что до вожделенного объединения оставались уже считанные дни. Однако, как сказал поэт — «дни проходят, и годы проходят, и тысячи, тысячи лет». Я уже уехать успел, а до вожделенного соединения дело так и не дошло. Скорее всего весь фокус тут был даже не в каких-то конкретных политических или экономических соображениях или и тех и других, вместе взятых… Пошли, удобный столик освободился. Да убери ты деньги, я пригласил — я и заплачу… Да, не в политике и экономике, а в менталитете, в чисто подсознательном, подкорковом, интуитивном неприятии Европой России, Россией же — Европы.
Мне это из эмиграции было ясно видно, куда яснее, чем изнутри.
Фигурально выражаясь, кошачий мир никак не в состоянии был искренне и бесповоротно включить в свои пределы весьма многочисленную стаю не совершенно одомашненных собак; а наши волкодавы, в свою очередь, никак не могли до конца подавить в себе генетическую реакцию на кошачий облик и запах. Так что улыбки стай при встречах и переговорах слишком часто напоминали оскал. Собакам предлагали, по сути дела ради объединения перестать быть псами. Но даже согласись они, это не помогло бы; можно было, конечно, научиться гулять ночами по крышам, пусть и не испытывая от этого ни малейшего удовольствия, но вот залезать на деревья псы не то что не хотели — они просто не могли. Просто-напросто не так они устроены. Так что, по сути, неприятие было обоюдным.
Изя разлил по бокалам заказанный им венгерский мускат и неожиданно грустно сказал:
Ну, за память об Оле — земля ей пухом…
Мы выпили до дна, кивнув друг другу. Липсис продолжил свои рассуждения:
— Ладно, то, что я говорил, — так сказать, принципиальные положения.
Практически же Северо-Атлантический блок медленно, но уверенно, как ползут материки, подползал к российским пределам, и это неизбежно заставляло шерсть на собачьих загривках угрожающе щетиниться.
Экономического альянса не происходило, поскольку Россия все менее хотела продавать сырье, а Запад не желал покупать российскую продукцию и вовсе не собирался вкладывать деньги в осовременивание российской промышленности, опасаясь конкуренции. Политически Россия не смогла предотвратить в конце десятых годов украинско-польскую войну — так же как в девяностых не смогла сколько-нибудь успешно повлиять на балканские со бытия. Разве не так?
— Ну, тут не надо особенно винить русскую дипломатию, — сказал я. — Украине необходимо бы воевать, потому что это оставалось единственным спс собом предотвратить распад страны на Восточную и Западную Украину и Новороссию.
— Хохлы все время балансировали на пороге НАТО по принципу «и хочется, и колется», чтобы все расходы взяли на себя будущие союзники. Америка же не соглашалась. Мне в Хайфе один старик рассказывал как-то о тех переговорах, когда им в субсидиях было напрочь отказано. Не по политическим соображениям. Просто в тот момент в Штатах шла очередная волна изоляционизма, и они стали критически рассматривать свои отношения с НАТО; а Германии и Франции Украина была не очень-то по вкусу.
Согласись, просто какие-то мастера парадоксов эти киевские орлы. Надо же додуматься: путем локальной войны убедить Запад, что дешевле иметь Украину в составе НАТО, чем вне ее. Решающим же толчком оказались, по-видимому, исходившие от низов требования референдума о воссоединении с Россией. Умные люди там ведь предвидели уже или угадывали, куда Россия пойдет, а их это пугало. Война — последний путь ко внутреннему миру.
Воевать же можно было лишь с Польшей, так и не вступившей в НАТО из-за своих коммунистических заскоков. Не с Россией же, на самом деле, было ввязываться в серьезную драку. Она-то успела к тому времени поставить наконец армию на ноги. И как ни заманчиво казалось начертать на прапорах традиционные антимоскальские лозунги, у украинской военной партии хватило розуму воздержаться от этого. Задирать Белоруссию было то же самое, что лезть на Россию. Тягаться с Румынской конфедерацией было заманчиво, но политически неприемлемо. У румын тогда с Объединенной Европой началось явное сближение. Можно было затеять свару с Болгарией, но не из-за чего. Оставалась Польша. Тут все вроде бы находилось на месте: и исторические предпосылки в национальном сознании, застрявшие со времен Богдана Хмельницкого, и серьезный уровень противника — а первая в истории незалежной Украины война обязательно должна была быть значительной, чтобы не получилось, что от государства ожидали великих дел, а оно чижика съело; и, наконец, нигде вслух не высказанное, но, несомненно, существовавшее согласие противной стороны на такую войну, поскольку идея «державы от моря до моря» а Речи Посполитой не умерла. И если кто-то готов был предоставить возможность для реализации этой идеи, то согласие общества гарантировалось. Некоторою время казалось, что возможен мирный путь удовле творения желаний обеих сторон. Но требования оказапись взаимно неприемлемыми, и оставалось только хвататься за сабли.
