Александр Абрамов - Всадники ниоткуда (с иллюстрациями)
«Париж. Конгресс. Зернову. Слушал доклад по радио. Потрясён. Может быть, именно здесь, в Гренландии, вы сделаете новое открытие. Жду вас с Анохиным очередным авиарейсом. Томпсон».
Это был мой самый счастливый день в Париже.
27. ВООБРАЖЕНИЕ ИЛИ ПРЕДВИДЕНИЕ
Пожалуй, не только мой. Особенно когда я ей сказал.
Сначала она не поверила. Ухмыльнулась, как девчонка на вечеринке:
— Разыгрываешь?
Я промолчал. Потом спросил:
— У тебя мать была в Сопротивлении. Где?
— МИД запрашивал французских товарищей. Они точно не знают. Вся её группа погибла. Как и где — неизвестно.
— В Сен-Дизье, — сказал я. — Не так далеко от Парижа. Она была переводчицей в офицерском казино. Там её и взяли.
— Откуда ты знаешь?
— Она сама рассказала.
— Кому?
— Мне.
Ирина медленно сняла очки и сложила дужки.
— Этим не шутят.
— Я и не шучу. Мы с Мартином видели её в ту ночь в Сен-Дизье. Нас приняли за английских лётчиков: их самолёт в ту ночь был сбит на окраине города.
Губы у Ирины дрожали. Она так и не могла задать своего вопроса.
Тогда я рассказал ей все по порядку — об Этьене и Ланге, об автоматной очереди Мартина на лестнице в казино, о взрыве, который мы услышали уже в затемнённом городе.
Она молчала. Я злился, сознавая всю беспомощность слов, бессильных воспроизвести даже не жизнь, а модель жизни.
— Какая она? — вдруг спросила Ирина.
— Кто?
— Ты знаешь.
— Она всё время чуть-чуть менялась в зависимости от того, кто вспоминал о ней — Этьен или Ланге. Молодая. Твоих лет. Они оба восхищались ею, хотя один предал, а другой убил.
Она проговорила чуть слышно:
— Теперь я понимаю Мартина.
— Слишком мало для возмездия.
— Я понимаю. — Она задумалась, потом спросила: — Я очень похожа на неё?
— Копия. Вспомни удивление Этьена в отеле. Пристальное внимание Ланге. Спроси у Зернова, наконец.
— А что было потом?
— Потом я шагнул на лестницу в отеле «Омон».
— И всё исчезло?
— Для меня — да.
— А для неё?
Я беспомощно развёл руками: попробуй ответь!
— Не могу понять, — сказала она. — Есть настоящее, есть прошлое. Есть жизнь. А это что?
— Модель.
— Живая?
— Не знаю. Может быть, записанная каким-то способом. На их плёнку. — Я засмеялся.
— Не смейся. Это страшно. Живая жизнь. Где? В каком пространстве? В каком времени? И они увозят её с собой? Зачем?
— Ну знаешь, — сказал я, — у меня просто не хватает воображения.
Но был человек, у которого хватило воображения. И мы встретились с ним на другой же день.
С утра я выписался из клиники, по-мужски сдержанно простился с суховатым, как всегда, Пелетье («Вы спасли мне жизнь, профессор. Я ваш должник»), обнял на прощание старшую сестру — моего белого ангела с дьявольским шприцем («Грустно прощаться с вами, мадемуазель»), услышал в ответ не монашеское, а мопассановское («Каналья, ах каналья!») и вышел к Вольтеровской набережной, где мне назначила свидание Ирина. Она тут же сообщила мне, что Толька Дьячук и Вано прямо из Копенгагена уже вылетели в Гренландию, а наши с Зерновым визы ещё оформлялись в датском посольстве. Я мог ещё побывать на пленарном заседании конгресса.
На улице от жары таял под ногами асфальт, а на лестницах и в коридорах Сорбонны, старейшего из университетов Франции, где сейчас во время студенческих летних вакаций заседал конгресс, было прохладно и тихо, как в церкви, когда служба давно закончилась. И так же пустынно. Не проходили мимо опаздывающие или просто любители покурить и посплетничать в кулуарах, не собирались группами спорщики, опустели курительные и буфеты. Все собрались в аудитории, где даже в часы любимейших студентами лекций не бывало так тесно, как сейчас. Сидели не только на скамьях, но и в проходах на полу, на ступеньках подымающегося амфитеатром зала, где уселись и мы, с трудом найдя себе место.
С трибуны говорил по-английски американец, а не англичанин, я сразу узнал это по тому, как он проглатывал отдельные буквы или пережимал «о» в «а», точь-в-точь как моя институтская «англичанка», стажировавшаяся не то в Принстоне, не то в Гарварде. Я, как и весь читающий мир, знал его по имени, но это был не политический деятель и даже не учёный, что вполне соответствовало бы составу ассамблеи и обычному списку её ораторов. То был писатель, и даже не то чтобы очень модный или специализировавшийся, как у нас говорят, на конфликтах из жизни научных работников, а просто писатель-фантаст, добившийся, как в своё время Уэллс, мировой известности. Он, в сущности, и не очень заботился о научном обосновании своих удивительных вымыслов и даже здесь перед «звёздами» современной науки осмелился заявить, что его лично интересует не научная информация о пришельцах, которую по крупинкам, кряхтя, собирает конгресс (он так и сказал «по крупинкам» и «кряхтя»), а самый факт встречи двух совершенно непохожих друг на друга миров, двух, по сути дела, несоизмеримых цивилизаций.
Это заявление и последовавший за ним не то одобрительный, не то протестующий гул зала мы и услышали, усаживаясь на ступеньках в проходе.
— Не обижайтесь на «крупинки», господа, — продолжал он не без ухмылочки в голосе, — вы соберёте тонны полезнейшей информации в комиссиях гляциологов и климатологов, в специальных экспедициях, научно-исследовательских станциях, институтах и отдельных научных трудах, которые займутся вопросами новых ледяных образований, климатических изменений и метеорологических последствий феномена розовых «облаков». Но тайна его так и осталась тайной. Мы так и не узнали ни природы силового поля, парализовавшего все наши попытки к сближению, ни характера столкнувшейся с нами жизни, ни местопребывания её во Вселенной.
Интересны выводы Бориса Зернова об эксперименте пришельцев в поисках контакта с землянами. Но это их эксперимент, а не наш. Теперь я могу предложить встречный, если представится случай. Рассматривать сотворённый ими мир как прямой канал к их сознанию, к их мышлению. Разговаривать с ними через «двойников» и «духов». Любую модель, любую материализованную ими субстанцию использовать как микрофон для прямой или косвенной связи с пришельцами. Нечто вроде элементарного телефонного разговора без математики, химии и других кодов. На простом человеческом языке по-английски или по-русски, не важно — они поймут. Скажете, фантастика? Да, фантастика. Но конгресс уже поднялся — обратите внимание: я говорю «поднялся», а не «опустился» — до уровня подлинно научной фантастики, причём я не особенно настаиваю на слове «научной», я просто подчёркиваю: фан-тас-тики, той крылатой фантастики, когда воображение становится предвидением. (Шум в зале.) Вежливый народ учёные! Скажите громче: кощунство в храме науки! (Крики на скамьях: «Конечно, кощунство!») Чуточку справедливости, господа. Разве учёные предсказали телевидение, видеофон, лазеры, опыты Петруччи и космические полёты? Все это предсказали фантасты.
