Алекс Норк - Еще не вечер
Сознание человека, привыкшее к знакомым полочкам в родном помещении, противится, когда хотят вывести из него, чтобы показать нечто другое: не удивительно — а вдруг оттуда не удастся вернуться назад; сознание предпочитает обыденность — Виктор остро ощутил это за последние полчаса. «К чему-то надо сначала привыкнуть, и только потом стараться понять», — сказала Яна, когда почувствовала — от ее рассказа у него плывет голова. Очень точно сказала, так же говорил Макс и ребята на семинаре: наткнувшись на новое, люди стремятся найти ему название и этим вписать в существующий круг — всё что имеет имя, приобретает краски привычного мира, перестает быть чужим; потом это «новое» начинают изучать, стараясь отыскать оправдания данному имени, и изворачиваться будут до анекдотических крайностей, настаивая на том, что имя-обозначение дано было правильно, — и это плодотворная диалектика, потому что только всё вместе, и в том числе ощущенье границы с абсурдом, движет вперед.
Хорошо, что он был психологически подготовлен к несовершенству даже очень научного сознания, иначе его собственное сейчас действительно могло не вернуться, туда где «родные полочки».
Дед Яны — дитя коммунистических идеалов — и был тем самым очень молодым командиром отряда, направленным сюда из Москвы для этапирования сотрудников Института согласно дальнейшему ожидаемому приказу. Именно он исчез на четыре года, побывав в реальности, где история пошла по другой ветке.
— И наверное, там не было никакой войны с немцами, потому что Тухачевский сразу начал устанавливать военно-политический союз с финнами и поляками. Дед провел там всего полгода, и для его примитивно-партийного сознания каждый день почти становился стрессом: дружба со странами-буржуинами — новое правительство ведь стало восстанавливать отношения в рамках Антанты, право на выделение крестьян из колхозов в кооперативы с возвращением им долевой собственности, мелкотоварное предпринимательство. Он помнил мальчишкой «проклятый НЭП» — и что-то похожее очень на его глазах начиналось. А главное — убит его кумир Сталин, вместе с Ворошиловым, и якобы они, повздорив, стреляли друг в друга, но всем почти было понятно — это сделала новая военно-правительственная группировка.
— И были репрессии к старой?
— Куда-то их поссылали на периферию, но ничего зверского.
Здесь очутившись, скакнув на четыре года во времени в август 41-го, дед ничего не понял сначала, молол ахинею про покушенье военных на Сталина — тех самых, что давно уже были расстреляны. Подумали было сперва, что уклониться хочет от фронта, но две психиатрические экспертизы категорически не признали его симулянтом.
— Потом он стал понимать, что безобразно проспали войну, что этот кремлевский палач срубил не только Верховное, но и вообще кадровое офицерское командование.
— Сорок тысяч старших офицеров, — подтвердил Виктор. — Этот руководящий состав обеспечивал как минимум десятимиллионную армию. И никого не щадили: штабистов опытных, военных инженеров, даже картографов.
— Представляете, а там ничего этого не было. История без трупов, страха, подлостей… блин, ну как мне захотелось туда!
Она уже два раза подносила ко рту пустой бокал, заметно было — нервы ведут себя как хотят.
Прокурор, попробовав успокоить, сжал слегка ее руку, и показал официантке принести им по бокалу, однако вполне успокоить не удалось, на щеках девушки выступили красные пятна.
— Давайте, Яна, теперь про наши дни.
— Нет, скажите, сами бы не хотели жить среди нормальных людей, а не в этой параше?!
— Яночка, вас на весь зал слышно.
— Да черт с ним… ну давайте про наши…
Пошло все-таки поспокойней.
Дед окончил свою жизнь, когда Яна была еще в дошкольном возрасте, но она запомнила тетрадь, про которую он ей говорил: «Прочитаешь, когда станешь взрослой — вот когда получишь высшее образование и совсем поумнеешь». Дед, как сам объяснил в тетрадных записях, не хотел впутывать ее родителей в эту историю, и Яну предупреждал — не предпринимать никаких действий, пока коммунистический режим не сменится. Тетрадь она прочитала даже гораздо позже, чем «совсем поумнела», — будто какая-то сила удерживала. Прочитала четыре года назад, год ушел на перечитывание, обдумывание, а правильнее сказать — на то самое привыкание. Кроме подробного и очень притягательного описания другой той реальности, дед написал, что его «отпустили» от отчаянного желания вернуться, но не только: директор Института взял с него обещание связаться с его оставленным сыном и передать ему, что вся необходимая информация написана симпатическими чернилами на страницах подаренной ему книги лермонтовских стихов, надо только подвергнуть страницы подогреву над керосиновой лампой. Однако уже шла война, а сам дед попал в психушку, и хотя он считался психически неопасным, держали там восемь лет, так как «выздоровев» от другой реальности, дед вынужден был «потерять память» о собственной личности — не мог ведь продолжать быть исчезнувшим командиром.
Виктор сделал знак остановиться и назвал страницы из книги.
— Они?
— Верно, а…
— А еще предположу, что вы побывали в квартире священника и вырвали эти страницы.
На лице девушки возникло что-то вроде желания всхлипнуть.
— Прокурор… я ведь делаю признательные показания, а вы отнимаете у меня самое из них ценное.
Им принесли бокалы, он дружественно протянул ей свой, чтобы чокнуться.
Дальнейшее в контурных чертах уже стало понятно.
А через две минуты и подтвердилось.
Не так трудно ей было найти внука, зная фамилию, отчество и предположив, резонно вполне, что его назвали именем деда, — таким образом она вышла на проректора губернской семинарии.
Тот сначала отнесся скептично, и даже когда ознакомился с информацией, оставленной в книге, — мысль о переходе в иную реальность не согласовывалась с религиозными его представлениями. Хотя и не противоречила. Он так и говорил одно время, оставляя вопрос открытым. Потом переменил свое решение и объяснил тем, что «не хочет подчинять себя искусственной несвободе», говорил, что бабушка воспитывала его под знаком такого вот подчинения, истекающего из «узурпации человеком Божьего Промысла», и он не находит в желанье увидеть другую реальность никакого греха.
Виктор сразу же вспомнил, что в той модели у Макса такое перемещение ничем особо принципиальным не отличалось от наших привычных передвижений в пространстве. И собственная мысль добавилась — в тысячелетних человеческих представлениях любое передвижение всегда неразрывно связывалось с физическим его ощущением: каждого шага — пешком или на лошади, каждой волны — под парусами на корабле. И как бы люди средневековья отнеслись к тому, что из Испании в Индию можно переместиться всего за несколько часов?.. Как к дьявольскому — противоестественному их физической картине мира.
