Брайан Кларк - «Если», 1999 № 12
Отсюда прямой путь к «Жертве», или «Жертвоприношению» — последней картине Андрея Тарковского. Здесь Дом — уже почти храм, по крайней мере — святилище, кумирня. Это Святыня, которой служат и обладанием которой наслаждаются. Это лучшее место на земле, ради него оставлены все дела, разорваны многолетние связи. В доме живет сын — маленький мальчик, которому врачи запретили на время говорить. Он ходит вместе с отцом поливать засохшее дерево в надежде, что когда-нибудь оно, откликнувшись на их самоотверженную любовь, зацветет…
И вдруг — страшное сообщение: через несколько часов начнется ядерная бомбардировка. Тарковскому удается передать ощущение преддверия конца света, когда в один миг все лишилось смысла, все потеряло цену. Кроме любви. Ради того, чтобы помиловали других, герой фильма Александр приносит Жертву: он своими руками поджигает собственный дом, уничтожает то, что дороже всего. И его ночное свидание с Марией — служанкой, чья любовь почему-то может спасти человечество, и сожжение дома — на уровне бытового восприятия деяния абсолютно бессмысленные и даже безумные. Но Александр верит, что этим он спасет мир… и спасает его!
Ибо изменить мир, спасти его от саморазрушения, по мысли Тарковского, можно только изменив самого себя. Принеся самого себя на алтарь служения людям…
Эта картина — страстное, исступленное послание-завещание-мольба-заклинание остающимся жить. Не верится, что фильм сделан человеком, не знавшим о своем близком конце, ибо он воспринимается как откровение, человеку недоступное. Но Тарковский все же прорвался к познанию непознаваемого…
Наталья МИЛОСЕРДОВАДжордж Мартин
ЛЕТЯЩИЕ В НОЧИ
Когда Иисус из Назарета умирал на кресте, волкрины проскользнули в световом годе от Страстей Господних. Когда на Земле бушевали Огненные Войны, волкрины проплыли мимо Старого Посейдона, по морям, еще не получившим имен и не знавшим сетей. К моменту, когда открытие межзвездного прыжка преобразило Объединенные Нации Земли в Федеративную Империю, волкрины вошли в пределы пространства хранганцев. Но те тоже пребывали в неведении. Подобно нам, они были сынами маленьких искрящихся миров, вращающихся вокруг разбросанных в пустоте солнц, и их мало занимало, что там перемещается по бескрайним межзвездным просторам.
Война полыхала тысячу лет, но волкрины пронзали ее, неведомые и непознанные, ибо до них не могли дотянуться языки пламени. Федеративная Империя своим чередом развалилась и канула в небытие, хранганцы потонули во тьме Коллапса, но волкринам по-прежнему хватало света.
Когда Клерономас поднялся с Авалона на своем исследовательском корабле, волкрины подкрались к нему на расстояние десяти световых лет. Клерономас совершил много открытий, но волкринов не нашел. Прожив целую жизнь и возвратившись на Авалон, он так и не познал их.
Мне было три года от роду, а Клерономас давно превратился в прах и стал так же далек, как Иисус из Назарета, когда волкрины оказались вблизи Даронны. Сверхчувствительные дети Крея сошли тогда с ума и уставились на звезды яркими, немигающими очами.
Потом я выросла, а волкрины уплыли за Тару, выйдя за пределы видимости даже для уроженцев Крея.
Ныне ко мне пришла старость, а волкрины по-прежнему пронзают бесконечность и парят, подобные черному туману, в межзвездном океане. Мы преследуем их, и охоте этой не видно конца. Сквозь беспросветные дали, куда никто не сунет носа, сквозь пустоту и безмолвие несется «Летящий в ночи», подчиняясь моей воле.
С момента, когда «Летящий в ночи» пронзил пространство в межзвездном прыжке, Ройд Эрис внимательно наблюдал за своими пассажирами.
В орбитальном порту над Авалоном к нему на борт поднялись девять человек, четверо мужчин и пять женщин, все серьезные ученые с внушительными послужными списками и самыми разнообразными сферами интересов. Однако для Ройда все они сначала были на одно лицо: он не различал их ни по одежде, ни даже по голосам. На Авалоне, самой космополитичной из всех обитаемых планет, их объединила жажда знания.
«Летящий в ночи» был торговым кораблем и обычно не перевозил пассажиров. На борту имелась всего одна двухместная каюта и одна одноместная — не каюта даже, а каморка. Остальным ученым пришлось довольствоваться гамаками в четырех громадных грузовых отсеках, набитых инструментами и компьютерами. Для моциона они могли побродить по двум коротким коридорам. Один вел от помещения силовой установки и главного воздушного шлюза вверх, мимо кают, к салону, служившему одновременно и библиотекой, и кухней; другой тянулся к грузовым отсекам.
Самому Ройду было все равно, куда забредут его пассажиры: у него повсюду имелись глаза и уши. Наблюдение не прерывалось ни на секунду. Право Пассажиров на неприкосновенность частной жизни нисколько его не интересовало. Просто, зная об их чувствительности, он старался, чтобы они оставались в неведении.
Покои самого Ройда — три просторных помещения за пассажирским салоном — были недоступны для посторонних; сам он никогда их не покидал. Для спутников он оставался бесплотным голосом из репродукторов, порой затевавшим с ними пространные беседы; иногда он был голографическим призраком, посещавшим их во время трапезы в салоне. Призрак имел облик гибкого молодого человека, светлоглазого блондина, не вылезающего из дымчато-пастельных одежд, вышедших из моды два десятилетия назад. У него была неприятная привычка смотреть либо мимо собеседника, либо вообще в противоположную сторону. Впрочем, к этому его спутники привыкли за считанные дни, тем более, что с голограммой они сталкивались исключительно в салоне.
Они не ведали, что Ройд тайно и безмолвно обитает повсюду и что ни одна из их маленьких тайн не представляет для него секрета.
Женщина-кибернетик, например, беседовала со своими компьютерами, как с живыми, и похоже, предпочитала их общество человеческому.
Ксенобиолог, угрюмый спорщик, имел склонность напиваться в одиночестве.
Двое лингвистов, изображавших влюбленную пару, на деле редко предавались сексу, зато часто бранились.
Психиатр оказалась ипохондриком и была подвержена черному унынию, которое только усугубилось в тесном замкнутом пространстве корабля.
Ройд наблюдал, как они работают, едят, спят, совокупляются, неустанно подслушивая их разговоры. По прошествии одной лишь недели полета все девять уже не казались ему безликими автоматами. Он пришел к заключению, что каждый из них своеобразен, даже неповторим.
