Борис Левандовский - Обладатель великой нелепости
– Если Герман вернется раньше, передайте, что звонил отец. Ну, пока… друг, – не дожидаясь, когда ему ответят, старик положил трубку.
Заныли гудки.
– Пока-пока… – сказал Герман в пустоту, кладя трубку телефона на рычаги.
Затем поднял голову дворняги на уровень своих глаз и посмотрел в ее быстро мутнеющие зрачки-пуговицы.
– Ты слышал? Он считает меня педиком! – Собачья голова неопределенно покачивалась, будто взвешивая каждое слово. – Нет, он дейст…
В этот момент невидимая могучая рука швырнула Германа на пол.
Голова собаки с грохотом свалилась на паркет и как бильярдный шар покатилась по гостиной, отчего во все стороны полетели кровавые плевки, пока, наконец, не уткнулась в портрет маленького Геры.
Герман бился в конвульсиях, сжав бесчувственными ладонями виски.
Начался третий приступ…
Глава 7
Лозинский
Вечером во вторник 28 сентября Лозинский вошел в свою квартиру и хлопнул дверью так, что на пол посыпалась штукатурка. Настроение было препаскуднейшим, как никогда за все годы, что он работал в городской больнице № Х.
Не снимая обуви, врач прошел в единственную комнату; по паркету потянулись мокрые грязные следы. На улице уже неделю бушевала непогода, мрачные низкие тучи нависали надо Львовом, словно притягиваемые волшебным магнитом со всех концов земли.
Лозинский остановился посреди комнаты, одной рукой нервно теребя щетинистый подбородок, другой – все еще сжимая капающий на пол сложенный зонт. Наконец он заметил, что продолжает держать скомканный мокрый зонт, и с силой зашвырнул его в коридор. Немного отлегло на душе, когда зонт глухо врезался в вешалку и полетел вниз, сбивая с крючков дешевый пластиковый набор обувных ложек, сыпанувших на пол с каким-то неистовым рвением.
Да, теперь стало немного лучше…
Лозинский присел на край дивана с неубранной постелью и медленно начал разуваться. По дороге из больницы он пару раз оступался в глубокие лужи, носки выглядели теперь так, будто на них вообще не надевалось обуви.
Лозинский мрачно выругался, сменил носки, наскоро ополоснув ноги под краном в ванной, и отнес раскисшие ботинки сушиться на отопительную батарею, с сожалением думая, что старым ботинкам, к которым он привык за последние восемь лет, вскоре придется подать в отставку. А жаль, эти офицерские ботинки – паршивая, но такая родная казенщина – были получены им еще на службе, всего за полгода до того, как комиссариат списал его по «состоянию здоровья» статья такая-то пункт такой-то.
Те самые полгода из пятнадцати лет службы военным хирургом.
Жаль, хорошие были ботинки…
Лозинский был высоким сорокапятилетним мужчиной, рано поседевшим и осунувшимся, с худым смуглым лицом, которое бороздили глубокие каналы морщин, отчего он лет на десять-пятнадцать выглядел старше. Над правой бровью светлой нитью тянулся длинный бледно-розовый шрам, как «памятник» шести годам проведенным полевым хирургом в стране, где среди знойных гор и ущелий бродят сердитые бородатые люди с оружием, говорящие на чужом гортанном языке – годам, о которых он часто вспоминал с ужасом и болью… но в то же время с какой-то ностальгической печалью. «Памятников» о том времени у него немало сохранилось и под рубашкой. Еще больше – там, где никому не дано увидеть глазами.
Казарменную обстановку квартиры Лозинского составляла лишь самая необходимая мебель: старый продавленный диван, небольшой письменный стол, пара стульев, тумбочка да массивный трехстворчатый шкаф. На полу в углу комнаты две книжные полки, стоящие одна на другой, забитые детективами в мягких обложках и подшивками журналов. У окна – черно-белый телевизор «Электрон» выпуска 73 года, на четырех тонких ножках.
После развода с женой в прошлом декабре, квартира первые нескольких месяцев казалась ему пустой и молчаливой, как город, покинутый жителями. Теперь он с трудом представлял возвращение к той жизни. Он привык быть один, привык неожиданно быстро и, кажется, навсегда. За последние два месяца он ни разу не вспомнил о женщине, с которой прожил более двадцати лет. Сейчас она вышла замуж за отставного генерала и переехала в Москву, там же теперь жил и сын, заочно учась в мединституте.
Лозинский подкурил от конфорки плиты – правой передней, всегда включенной – «Приму» без фильтра и занялся приготовлением нехитрого ужина.
Уволившись из армии, он остался не у дел. Не раз обращался в штаб с просьбой найти ему «достойное место для применения знаний и опыта военного врача» – как часто указывалось в его письменных прошениях. И неизменно натыкался на отказы – иронично-презрительные, иногда даже грубые. В армии поголовное сокращение, кому нужен списанный по ранению вояка, пускай и медик. Просился в военный госпиталь округа – не брали. Но обещали обязательно сообщить, если у них возникнет необходимость… суки! Он хорошо знал цену этим заверениям. Ему было тогда под сорок, а жизнь, казалось, уходила из-под ног. Затем несколько лет пустой гнетущей жизни, слегка разбавленной книгами, телевизором и случайными беседами в пивбаре – не жизни вообще-то, а самого паскудного существования.
В конце концов, летом 95-го он решился обратиться в одну из городских больниц. Это, конечно, не госпиталь, однако получать ничтожную пенсию, провожать по утрам жену на работу, а вечером встречать, словно не муж, который на два года ее младше, а старый больной отец, представлялось куда более страшным бедствием, чем работать с гражданскими.
Он знал наперед, что трения в отношениях с новыми коллегами ему гарантированы. Знал, даже предвидел существование гребаных слизняков, вроде Маркевича и ему подобных, с их самодовольной болтовней, цинизмом и хитрожопием. Его заведомо тошнило от их присутствия – всех этих засраных лицемеров, рассуждающих о всеобщем благе, дающим штампованные клички своим женам, будто домашним животным…
Но все равно пошел.
Он претендовал на вакансию хирурга, его послужной список был блестящим.
Его взяли.
И это было главное…
* * *…для мальчишки, который когда-то очень давно твердо решил связать свою жизнь с армией, но чего хочет по-настоящему – понял только много позже, в четырнадцать лет.
Когда произошел тот самый Случай, что придал окончательную форму его мечте. Как обычно это и бывает – внезапно и светло. Когда лишь один миг способен решить дальнейшее будущее, миг, когда выбор мальчика, случайный или нет, навсегда определяет путь взрослого мужчины.
Это произошло в школе. Во время длинной двадцатиминутной перемены, когда можно было сходить в школьную столовую, чтобы купить сдобную булочку с маком и стакан яблочного компота или списать домашнее задание; обсудить вчерашний фильм или просто отправиться с закадычными друзьями подальше от глаз преподавателей на задний двор школы выкурить по сигарете.
