Дмитрий Савочкин - Тростниковые волки
– А что стало с той девушкой? – спросила Верба.
– Мама взяла её себе помощницей. Научила шить. Девочка пережила войну, как и моя мама. Но в тот день она онемела, с тех пор она не произнесла ни единого слова. Никогда.
– Вы сказали, – спросил я, – что ваша мать должна была проводить Ганса Брейгеля в его последнюю дорогу. Вы знаете, что он мёртв? Что с ним случилось?
– Я не знаю, что с ним случилось, но я знаю, что он мёртв. Потому что это знала моя мать. Мне трудно сейчас сказать, поняла она ли она это действительно тогда… когда увидела ток времени… или почувствовала позднее… но я рассказала вам всё так, как она мне рассказывала. Хранитель приехал через год после этого случая на работах.
– «Хранитель»? Вы сказали «хранитель»?
– Да, так называла его моя мать.
– А что он хранил?
– Я не знаю, но она называла его Хранитель, и я не спрашивала почему. Он приехал в город. Пробыл в доме один день. Не сказал маме ни слова. Ничего. И ушёл. Больше мама его не видела.
– А куда он ушёл? Зачем он приезжал? Что ему здесь было нужно?
Я задавал вопросы, Гадалка отрицательно качала головой:
– Не знаю. Я ничего не знаю. Поймите же наконец, что высшие силы не отчитываются перед людьми. Те обрывки знания, что нам даны, – уже благо сами по себе. Мы должны быть счастливы, что они нам даны, и не стремиться к большему.
– Но вы же стремитесь! Вы же сами рассказывали, что не хотите жить своей жизнью, что хотите жить чьей-то чужой.
Гадалка посмотрела на меня очень серьёзно:
– Слушайте. Я уже битый час пытаюсь вам объяснить, но вы словно ребёнок. Для вас это что – игрушки? Вам кажется, что вы на сафари поехали? Хочу – живу этой жизнью, хочу – живу той, да? Это очень опасно! Очень, очень опасно. Когда ты… заступаешь за линию… тебя начинают корректировать…
– Приходят корректоры?
Гадалка вдруг встрепенулась и активно замахала руками:
– Нет-нет. Нет. Пока твои действия обратимы, корректоры не явятся сюда сами. Есть много других способов корректировок. Сами они приходят тогда, когда речь идёт…
– О жизни и смерти? – спросил я.
– О смерти, – сказала Гадалка.
– Поэтому вы не рожаете? – спросил я. – Вы знаете, что вам ничего не угрожает, пока вы не выполнили своего предназначения, верно?
Она усмехнулась:
– Послушайте, я и так уже потратила на вас много времени. Вы ведь пришли сюда не для того, чтобы изучать мою карму, верно? – Последнее слово она произнесла, явно передразнивая меня. – Я уже сказала вам всё, что знала. Ганс Брейгель ушёл на следующий день после приезда и больше сюда не вернулся. Что ещё вас интересует?
– А мы можем увидеть комнату, в которой он жил?
– Нет, не можете. Если вы думаете, что моя мать трепетно хранила вещи так, как они лежали после его ухода, то вы ошибаетесь. Это теперь моя комната, и там лежат мои вещи. Это мой дом. Имею я право не впускать в свой дом наглых пришельцев, как вы думаете?
– Имеете, – сказал я и встал, чтобы уходить.
Верба тоже встала.
– Не спотыкайся, – вдруг сказала Гадалка Вербе.
– Я… не спотыкаюсь, – ответила она.
– Вот и не спотыкайся, – повторила Гадалка, и лицо её при этом было убийственно серьёзно.
Мы вышли на улицу и пошли по мостовой.
Старый город Каменца-Подольского был красив, но беден, как принцесса в изгнании. Древние здания, крепостные стены и башни внушали благоговение и отдавали даже какой-то чопорностью, но местами то тут, то там вдруг появлялись проплешины, строительные леса или провалы, заделанные кирпичом.
Город жил неторопливой жизнью середины буднего дня маленького западного городка. Люди не ходили, а прохаживались по тротуарам, временами попадались туристы с фотоаппаратами и неизменными сувенирами, уличные лоточники присматривали вполглаза за проходящими мимо, и даже машины, казалось, ехали медленно и тихо, чтобы не нарушать размеренного ритма провинциальной жизни.
Но я не замечал всего этого – мои мысли вертелись вокруг Гадалки, нашего разговора и Ганса Брейгеля, от которого я был, казалось, так же далеко, как и до приезда сюда. Ну что ж, по крайней мере теперь я был почти уверен в том, что Ганс Брейгель действительно погиб и что погиб он где-то в зоне притяжения Каменца.
– У меня у одного сложилось впечатление, что она говорит куда меньше, чем знает? – спросил я у Вербы.
– А, ты тоже заметил! – кивнула она. – Я думаю, что процентов тридцать из того, что она нам сказала, – враньё. А оставшиеся семьдесят она тщательно фильтровала, чтобы не выболтать нам чего-то важного.
– Зачем? – спросил я.
– Откуда я знаю? Я только начинающий детектив, не то что ты. – Она взяла меня под руку и осторожно прижалась. – Мне кажется, нам стоит подумать вот над чем: как всё это связано с Русалкой и её отцом?
– Нет уж, дорогая, – сказал я, – давай решать задачи по одной. Думая обо всём сразу, можно мозги себе свернуть. Слушай, а Тадж-Махал – это ведь мавзолей, да?
– Ага, я тоже об этом подумала. Янтарный мавзолей – и свечей у неё в доме хоть отбавляй. И всё равно ни черта не понятно. Чёрт-те сколько с ней разговаривали – и ничего не узнали.
– Всё-таки кое-что она нам выболтала.
– Что?
– Она сказала, что её мать работала над строительством каких-то укреплений.
– И что?
– Летом сорок второго Каменец-Подольский находился в глубоком тылу немецкой армии. Никаких фортификаций здесь строить не могли, тем более что Красная армия оставила нетронутым каменец-подольский укрепрайон. Немцы его обошли сбоку, и гарнизон просто снялся и ушёл, оставив всё фашистам.
– Тогда что же они тут строили?
– А вот что происходило здесь летом сорок второго – так это реструктуризация гетто. В районе Каменца раньше было несколько еврейских гетто, а летом и осенью сорок второго их все ликвидировали, убив большую часть заключённых и переведя остальных в гетто города. Вот его-то и надо было перестроить. И именно на эти-то работы и сгоняли местных женщин. Я всё это вчера освежил в памяти, потому что Ганс Брейгель, по официальной версии, приехал в Каменец как раз для того, чтобы участвовать в реорганизации гетто. Оно было недалеко от города, вон там, – я показал рукой, – так что, мне кажется, мы просто должны туда наведаться.
– Думаешь, мы что-то там найдём?
– Нет, я думаю, вряд ли. Но может быть, появится какая-то зацепка.
– Едем?
– Нет, не сейчас. Там сейчас чьи-то огороды, лучше съездим вечером, когда стемнеет. А сейчас давай проверим, есть ли в этом городе исторический архив.
Музеев в городе оказалось множество, включая даже музей хлеба, однако ни в одном из них не было ничего из того, что нам нужно. Мы прошлись по библиотекам, но вопросы о том, где мы можем увидеть документы времени фашистской оккупации, вызывали самые разнообразные ответы – и ни одного хоть сколько-нибудь внятного. Мы зашли в мэрию, а затем обошли ещё полдюжины различных инстанций, чиновники которых футболили нас друг к другу.
