Герберт Уэллс - Машина времени (сборник)
Шторм утих к утру. Когда рассвело, небо прояснилось, а по всему берегу были разбросаны обломки досок – то, что осталось от моего каноэ. В результате для меня нашлась кое-какая работа. Я выбрал два дерева, росших рядом, и из остатков лодки соорудил между ними нечто вроде шалаша для защиты от штормов. А еще в этот день вылупился птенец. Вылупился, сэр, в то время, когда я спал, положив голову на яйцо, как на подушку! Сначала я услышал сильный стук, затем меня тряхнуло и я сел – кончик яйца был пробит, и оттуда выглядывала забавная коричневая головка.
«Господи! – сказал я. – Добро пожаловать!»
Птенец поднатужился и вылез наружу. Он оказался славным, дружелюбным малышом величиной с небольшую курицу и очень походил на всех других птенцов, только крупнее. Вначале его оперение было грязно-бурым, но вскоре серые струпья отвалились и остались только редкие перышки, пушистые, как мех. Трудно передать мою радость при виде его. Робинзон Крузо и тот не был так одинок, как я, уверяю вас. А тут у меня появилась преинтересная компания. Птенец смотрел на меня и моргал, закатывая веки кверху, как курица, затем чирикнул и сразу начал клевать песок, как будто вылупиться с опозданием в триста лет было для него сущей безделицей.
«Привет, Пятница!» – весело произнес я. Еще в каноэ, увидев, что в яйце развивается зародыш, я решил: если птенец вылупится, я, конечно, назову его Пятницей. Меня немножко беспокоило, чем я его буду кормить, а потому сразу дал ему кусок сырого губана. Он проглотил его и снова разинул клюв. Это меня обрадовало – ведь если бы он, учитывая столь непростые обстоятельства, оказался чересчур разборчивым, мне пришлось бы в конце концов съесть его самого.
Вы не можете себе представить, каким занятным был этот птенец эпиорниса! С самого начала он не отходил от меня ни на шаг. Обычно он стоял рядом и смотрел, как я ужу рыбу в лагуне; я делился с ним всем, что вылавливал. К тому же он был умницей. На берегу, в песке, попадались какие-то противные зеленые бородавчатые штучки, похожие на маринованные корнишоны; он попробовал проглотить одну из них, и ему стало худо. Больше он на них даже не глядел.
И он рос. Рос чуть ли не на глазах. А так как я никогда не был особенно общительным, его спокойная дружелюбная натура вполне устраивала меня. Почти два года мы были счастливы, как можно быть счастливым на подобном острове. Зная, что у Доусона накапливается мое жалованье, я откинул все деловые заботы. Временами мы видели парус, однако ни одно судно не приблизилось к нашему острову. Я развлекался тем, что украшал атолл узорами из морских ежей и разных причудливых раковин, а вдоль берега выложил камнями: «Остров Эпиорниса» – очень аккуратно, большими буквами, как делают из цветных камешков у нас на родине, возле железнодорожных станций. Кроме того, я разместил на песке математические вычисления и разные рисунки. Иногда я лежал и смотрел, как эта птичка важно выступает около меня и все растет, растет. «Если меня когда-нибудь заберут отсюда, – думал я, – вполне можно будет зарабатывать на жизнь, демонстрируя мою птицу». После первой линьки она стала красивой – с хохолком, голубой бородкой и пышными зелеными перьями в хвосте. Я все ломал себе голову, имеет Доусон право претендовать на нее или нет. Во время шторма или в период дождей мы уютно лежали в шалаше, построенном из остатков каноэ, и я рассказывал Пятнице всякие небылицы про своих друзей на родине. А после шторма мы вместе обходили остров, проверяя, не выкинуло ли волной чего-нибудь на берег. Словом – идиллия. Если бы еще немного табачку, ну просто была бы райская жизнь.
Но к концу второго года что-то стало не ладиться в нашем маленьком раю. Пятница достиг тогда примерно четырнадцати футов в высоту; у него была большая широкая голова, по форме напоминавшая конец кирки, и огромные коричневые глаза с желтым ободком, посаженные не по-куриному – с обеих сторон, а по-человечьи – близко друг к другу. Оперение у него было красивое: не полутраурное, как у всяких страусов, а скорее, по цвету и фактуре, как у казуара. И вот он начал топорщить гребешок при виде меня и важничать, проявляя признаки скверного характера.
А затем однажды, когда рыбная ловля оказалась довольно неудачной, моя птица стала ходить за мной с каким-то странным задумчивым видом. Я думал, что, возможно, она наелась морских огурцов или еще чего-нибудь такого, – но нет, она просто показывала мне свое недовольство. Я тоже был голоден и, когда наконец-то вытащил рыбу, хотел съесть ее сам. В то утро мы оба были не в духе. Птица клюнула губана и схватила его, а я стал гнать ее прочь и стукнул по голове. Тут она и накинулась на меня. Боже мой!
– Она начала с этого. – Человек показал на свой шрам. – Потом стала лягаться – как ломовая лошадь! Я вскочил и, видя, что она не унимается, помчался что было мочи, прикрыв обеими руками лицо. Но эта проклятая птица, несмотря на неуклюжесть, бежала быстрее скаковой лошади и при этом молотила меня ногами и долбила своей головой-киркой по затылку. Я понесся к лагуне и забрался в воду по самую шею. Птица остановилась на берегу, чтобы не замочить ног, и начала кричать пронзительно, как павлин, но только более хрипло. А затем она принялась расхаживать по берегу взад-вперед, ожидая меня. Сказать по правде, довольно-таки унизительно было видеть, как это ископаемое чувствует себя хозяином положения. С головы и лица у меня стекала кровь, а все тело было в синяках.
Я решил переплыть лагуну и ненадолго оставить свою птицу одну, чтобы она утихомирилась. Потом я залез на самую высокую пальму и стал обдумывать ситуацию. Признаться, никогда в жизни я не был так оскорблен. Какая черная неблагодарность! Я был для нее ближе родного брата. Высидел ее, воспитал. Этакую большую, неуклюжую, допотопную птицу! Я – человек, царь природы и тому подобное.
Я думал, что через некоторое время она сама это поймет и устыдится. Мне думалось, что, если удастся поймать вкусных рыбок и я как бы случайно подойду и угощу ее, она образумится. Прошло немало времени, пока я узнал, какой мстительной и сварливой может быть вымершая порода птиц. Воплощенное коварство!
Не буду рассказывать обо всех уловках, на которые я шел, чтобы снова заставить птицу слушаться. Я просто не в состоянии вспоминать об этом, потому что даже сейчас сгораю со стыда. Вы не представляете, как пренебрежительно обращалась со мной эта музейная диковинка, как она избивала меня! Я попробовал применить силу и стал бросать в нее кусками коралла – с безопасного расстояния, но она только проглатывала их. Затем я попытался швырнуть в нее раскрытым ножом и… чуть не расстался с ним, хотя он был слишком велик, чтобы она могла проглотить его. Была у меня попытка взять ее измором, и я перестал удить рыбу. Но она научилась отыскивать на берегу, после отлива, червяков, и ей этого вполне хватало. Половину времени я проводил, стоя по шею в лагуне, а другую половину – наверху, сидя на пальмах. Однажды пальма оказалась недостаточно высокой, и тогда птица настигла меня там и полакомилась моими икрами!
