Игра в четыре руки - Батыршин Борис Борисович
15 марта 1979 года.
Москва.
Ночь приносит облегчение
Водитель высадил нас на Варшавке, на перекрестке с улицей Подольских Курсантов, примерно там, где в мое время будет станция метро «Пражская». Одиннадцатый час, и такси пришлось ловить довольно долго. Аст уже сомлел в тепле салона и, не скрываясь, цеплялся за меня. Я держался на одной силе воли: если повалимся на улице, сердобольные граждане вызовут «скорую» или милицию, и тогда каюк. Обошлось.
Загружая в багажник грязные, все в подземной пыли рюкзаки, подумалось: не зря все же мы слазили тогда за денежной захоронкой. Вот и пригодилось, хороши бы мы были сейчас в общественном транспорте.
Миладке позвонили из автомата на углу ее дома. Где вы, благословенные времена мобильников?.. И – невероятное, сказочное везение! – она одна, предки убыли на дачу к знакомым, на шашлыки по случаю какого-то юбилея, и вернутся только завтра. Дом – панельная двенадцатиподъездная кишка-пятиэтажка, без лифта, и Аст долго, мучительно карабкается по лестнице, гневно отвергая попытки подставить ему плечо. Между третьим и четвертым этажами он наконец сдается и повисает у меня на шее. В таком виде мы и предстаем перед распахнувшей дверь одноклассницей.
Все-таки настоящая еврейская женщина – это страшная сила, даже если ей всего пятнадцать, и она не знает ни слова на иврите. Мы с Астом умыты, загнаны на кухню, обруганы на чем свет стоит, напоены обжигающим чаем с лимоном, накормлены бутербродами с «Любительской» колбасой.
Серега сидит голый по пояс и мужественно терпит, пока Миладка, шипя что-то себе под нос, обрабатывает рану. Рядом, на полу – медицинский никелированный тазик, в который живописно набросаны куски окровавленной марли и ваты. Милка, словно настоящий хирург, промакивает рану марлевым тампоном, прихватив его длинными никелированными щипцами с загнутыми кончиками. Прочие блестящие штуковины – какие-то крючки, лопатки, ножницы – аккуратно разложены на вафельном полотенце и наводят на мысли о пыточной камере. Точь-в-точь как в подвалах таллинского гестапо из сериала «Вариант „Омега“».
Щипцы громко брякнули о дно тазика. Миладка полила рану чем-то из пузырька – Аст дернулся, но усидел. Сложенная стерильная салфетка, обильно покрытая пахучей мазью, – на рану, поверх нее – повязка. Крови не видно ни на коже, ни на марле.
– Ну вот, готово.
Миладка выпрямилась, вытирает руки куском марли.
– Может, теперь объясните, что с вами стряслось? Только не надо врать, что случайно забрели на стройку и напоролись на арматуру. Рюкзаки ваши я видела, и чем от вас пахнет – тоже понятно.
– И чем же? – задаю заведомо идиотский вопрос.
– Порохом, вот чем! Папа ездит иногда на стенд, потом дома чистит ружье. Нанюхалась. И пулевое ранение, касательное, от обычной царапины отличить могу. У мамы в учебнике по военно-полевой хирургии есть фотографии. А одна – так в точности, как у тебя, Сережа.
Мы с Астом потупились. Действительно, что тут скажешь?
Миладка уловила нашу слабину, и продолжает:
– В общем, братья-разбойники, рассказывайте, во что вы влипли.
– А то – что? – сощурился Аст.
Наивный чукотский… то есть московский юноша…
– …а то я вашим мамам позвоню, – ожидаемо заканчивает Милка. – Вот прямо сейчас.
Серега беспомощно глядит на меня – вся его решимость спорить и протестовать рассеялась, как дым. Развожу руками: «А я-то что могу?..»
– Так я жду!
Она стоит, уперев кулаки в пояс и нетерпеливо постукивает ножкой в пушистом махровом тапке. Про себя отмечаю, что короткий халатик, едва до середины бедер, ей очень даже идет. Или это мысли альтер эго? Алло, уймись, нашел время…
– Видишь ли, Милада… – начинаю. – Мы действительно попали в одну историю, и не хотелось бы, чтобы о ней узнал кто-то еще…
За пять минут выдаю более-менее стройную версию о кладе в катакомбах, демонстрирую в качестве доказательства «коровин» и купюры, найденные на трупе спецотделовца.
– А потом появились какие-то типы с ружьями и стали в нас палить. Ну, мы отстреливались, Аста вот зацепило…
Версия зияет прорехами, в каждую их которых запросто въедет давешний «пазик». Но нашей «следовательнице», по счастью, не до того, чтоб ловить клиентов на противоречиях.
– И что вы собираетесь делать дальше? Рану-то я обработала, но все равно придется идти к врачу. А он сразу все поймет. У них, что в «скорой», что в травмпунктах, строжайшие инструкции: при травмах с подозрением на насильственный характер, и уж тем более пулевых, немедленно давать телефонограмму в милицию.
– Да я в курсе… – чешу в затылке. – Послушай, а без врача никак? Шить вроде незачем, а ты потом еще разок обработаешь, а? Ну или сколько там потребуется?..
– А матери что он скажет? – сощурилась Миладка. – Она-то уж точно заметит, что рука перевязана…
– Соврет чего-нибудь, – отвечаю. – Да вот хоть твоя версия насчет стройки вполне сойдет. Скажем, что испугались, побежали к тебе, а ты обработала.
Мысль она подсказала действительно дельную. С тех пор как в 73-м году внутри нашего квартала стали строить экспериментальные башни-семнадцатиэтажки, получившие прозвище «Лебеди» (по прототипу, возведенному где-то в районе станции метро «Водный стадион»), количество травм, а то и несчастных случаев среди местной детворы резко пошло вверх. Не далее как этой осенью мальчишка из четвертого класса погиб, лазая по стройке. Напоролся бедром на арматурину. Пока сняли, пока дозвались взрослых, истек кровью. Помнится, в рекреации первого этажа висел портрет с траурной лентой, а матери страшными голосами внушали нам, раздолбаям: «Ни шагу на стройплощадки!» И сулили за ослушание ремень. С очевидным, впрочем, результатом…
– Ты еще и меня хочешь приплести? – взвилась Миладка. – Вот спасибо!
– Ну, Мил… – заканючил я. – Помоги, а то нам ваще вилы! А тебе его мама поверит, она тебя любит…
Что верно, то верно: в последние полгода наша троица (четверка, если считать Катюшку Клейман) стала у Сереги дома частыми гостями. И к Миладке его мама действительно относилась с особым трепетом, уж не знаю почему.
Сопротивлялась Миладка недолго – видимо, сказалось обаяние скромных героев, только что вылезших из зловещего подземелья, окровавленных, пропахших порохом.
– Хорошо. Но тогда уговор: больше в такие дела вы не лезете.
Одновременно киваем. Конечно-конечно, в такие дела не полезем, у нас, судя по всему, покруче намечаются…
Миладка скептически хмыкает и ставит передо мной телефон – красный, плоский, с логотипом рижского завода бытовой электроники на верхней панели.
– Завтра с утра посмотрю рану, перевяжу еще раз. А сейчас звони родителям, говори, что заночевал у друзей. Потом – Сережка.
– У друзей? – туплю. – В смысле – у тебя?
– Совсем спятил? – Делает страшные глаза и крутит у виска пальцем. – Твой дом через два от моего. Как объяснишь, что не можешь дойти прямо сейчас?
Умная она все-таки. Даже слишком…
Через четверть часа все уже позади. Мама успокоена, хотя и крайне недовольна: «Завтра в школу, опоздаешь!». Обещаю успеть вовремя, заодно прошу позвонить Астовой маме – у нас, мол, двушки закончились! – и с облегчением кладу трубку.
«Щелк-щелк», альтер эго едва успевает перехватить кормило нашего общего тела, и я проваливаюсь в блаженное забытье.
16 марта 1979 года.
Москва.
День с неожиданным финалом
Семь часов, серенькое мартовское утро. Миладка будит нас пораньше – перед школой надо еще по домам забежать.
Как вставать-то не хочется… Давно не чувствовал себя таким разбитым. Аст, кажется, тоже – бледный, круги под глазами, снулый. Когда Миладка отдирает присохшую за ночь повязку, почти не реагирует, только шипит и дергается.
Прежде чем идти домой, забегаю в гараж, оставляю рюкзак, переодеваюсь – душ принял еще у Миладки, так что следов подземных приключений на мне нет. Уже дома принимаюсь уговаривать маму, чтобы она отпросила меня на сегодня из школы.
