Валентин Юрьев - Отбросы
— Граница-то есть. Правда, не мы с тобой её ставили. Только слово "любовь" тут ни при чём. Хоть ты сам его и талдычил всё это время.
Хочешь, люби сам себя, ублажай свою прихоть, любя своих женщин и детей, а заодно и родителей, ну, можешь ещё напарника по связке полюбить в своих горах, если ты такой любвеобильный, хоть весь мир люби, но всегда помни, что это не то, чем ты мог бы гордится, это просто лично твоё свойство наслаждать себя, данное тебе Природой. Как музыкальный слух.
И если у другого смертного этого свойства нет, ты не кори его, может быть даже, пожалей за то, что он импотент чувства и не в состоянии испытать твоё блаженство, но не жди, что он переменится и с осиянным лицом выйдет навстречу.
Ни хрена он не выйдет. А пырнёт тебя тихо ножичком в тёмном проулке и на твои денежки усладит своё тело с купленной мамзелью. И от детей своих не жди ничего. Старики никому не нужны, нечего себя обманывать.
Они будут любить, пока твоей пенсии хватает на сухари с морковкой и разношенные тапочки, да на шоколадки для внуков, а за спиной твоей маячит хотя бы старый дом, который можно будет продать, любят, пока ты не начал ходить под себя и сам доползаешь до туалета, а в проявлениях твоего старческого маразма нет ничего опасного для общества. А то ещё подожжёшь что-нибудь, гнилая развалина, а им расхлёбывать….
Это я не о тебе, Кэп, я вообще. Старики — это обуза!
А особенно старики — развалюхи, которым то инсулин колоть раз в час, то судно подать, то их капризы исполнять!
А ты, Кэп, похоже, к этому стремишься и высасываешь сам себя до шкурки! Нет уж, ты полежи, встань на ноги и тогда, когда ты сможешь быть полезен, тогда все к тебе и воспылают этой твоей…любовью и приползут на коленях!
— А почему ты Док, эскулап несчастный, циник неисправимый, почему ты сейчас только так заговорил, а двадцать лет я и не подозревал в тебе таких слов?
— А, чёрт его знает….Да мы как то и не общались, очень-то, вспомни-ка, чего мне со здоровыми общаться?… И повода не было… И потом, раньше ты не грохался наземь, как барышня в пикантные дни, а ещё я, похоже, и сам уже стар становлюсь, болтлив и занудлив…да эти ещё летят, может, скоро уже и не удастся вот так мило поболтать…
— А как же "граница"?
— Граница?….Какая?… А-а-а, вспомнил…граница доступного поведения. А что, "граница"? Это такая условная линия, как линия горизонта, которую люди соблюдают, пока их это устраивает. А как перестанет устраивать, все её пересекают за милую душу и государство в первую очередь. Если только за это не бьют сильно!
Эти все сопли типа "не убий" да не "укради", да ещё "не обмани", они только для детей написаны, чтобы мир совсем не свихнулся. Иначе они начнут грабить с колыбели и тогда всё в тартарары полетит. Да ты что, Кэп, ни разу не наврал или не спёр ничего в жизни? Тогда ты даже не святой, ты чокнутый!
Да, ладно, не отвечай, вон покраснел как! Нормальный ты. Только вот беззащитного ты убить не сможешь, потому что у тебя барьер стоит на нужном месте. Вот и живи. А для начала полежи-ка ещё денёчек, а я тебе девочку с укольчиками пришлю.
И не переживай ты, всё у нас нормально идёт…Возьми у Шивы отчётики, посмотри, только не лезь пока ни во что, я тебя умоляю!
— Ладно, Док, немного полежу.
— Вот и ладушки.
Эй, Айра! Айра! Просыпайся-ка, голубушка, солнышко встало, пошли отсюда…… давай, давай, двигай…Надо этому герою таблеточку принести, а то от укольчика он ещё расплачется, пожалуй, ну и уточку, конечно…. осторожно, тут вот не вмажься в стеночку, там рукояточка нехорошая торчит…
* * *На этот раз я просыпаюсь без сновидений. Просто открываю глаза с ощущением давно забытой свежести восприятия.
— Проснулся, Вад?
Это Мария, высокая, красивая блондинка, настолько уверенная в своей неотразимости, что мне всегда неловко рядом с ней, а порою хочется даже куда угодно спрятаться, потому что её холодная красота только раздражает своей недостижимостью, но ей этого не объяснить.
Это чисто мужская черта — опасаться и неприязненно относиться к женщинам, природная порода которых создаёт непреодолимый барьер, о котором они догадываются с полувзгляда. А после двух суток небритости и немытости…
— Привет, Мари… Сколько я лежал?
— Двадцать часов почти… Как спалось?
Почему-то я краснею сам того не желаю начинаю несильно хамить, странная защитная реакция организма, который бубнит моим охрипшим и провалившимся в желудок голосом:
— Зря провалялся только, времени жалко, не до того сейчас, извини, Мари, пойду я…
— Разве можно, да ещё босиком, вы уж не мальчик, надо бы ещё подлечиться, я сейчас у Дока спрошу.
Только тут я замечаю, что и впрямь мои уродливые пальцы нелепо торчат без обуви, мало того, весь мой костюм висит рядышком, фу ты, срам какой-то, и опять краснею как болван и начинаю одеваться.
— Где ОНИ?
— Близко, я видела новости, уже всю ракету видно, катера висят на крыльях, говорят, один катер отлетел в сторону и летит на расстоянии. Давайте-ка я один укольчик сделаю, это Док приказал, всё равно же вы не послушаетесь и удерете, да я уже и набрала в шприц.
Укол так укол. Она уже "набрала"….Это довод. Раз нолито, надо выпить.
Молча соглашаюсь, должен же я хоть чем-то расплатиться за то, что со мной возились, волновались, наверно, как бы не загнулся? Не люблю я медиков, но прекрасно понимаю, насколько неблагодарны мы к ним, пока не стукнет настоящая болезнь.
Игла входит с такой неожиданной и резкой болью, что я невольно вздрагиваю, а Мария извиняется, и теперь очевидно, что руки её дрожат, а глаза красны, и, видя, что я это заметил, она прижимается ко мне лицом и шепчет "Страшно! Как страшно!".
Я как дурак злюсь на себя за свою нелепую позу, за глупые мысли, только что проскочившие в голове и понимаю, наконец, эгоист и тупица, что жуткий страх ожидания беды сдавил и парализовал всё её нежное существо, но не могу ничего придумать лучшего, как тихо гладить ее по голове и короткие шелковые волосы меня самого успокаивают и разнеживают.
А в моей голове в то же время медленно рождается бешенство на тех, кто исковеркал жизнь этой девочке, которая всю жизнь поступала правильно. Она всё делала так, как учила её мама, и колледж, и Родина, и Президент. Она училась, работала, хотела накопить немного денег и устроить своё маленькое гнездо, а вместо этого двадцать лет болтается бог знает где, формально убитая, и уже снова обстрелянная ядерными зарядами по чьей-то черной воле. И ей уже почти сорок, а жизнь заново не проживёшь. Если вообще удастся выжить.
— Помнишь День Развода, Мари? Помнишь, мы по десять полутрупов в день вылавливали из-за попыток самоубийств? Разве тогда не было страшно?
