Эдгар Берроуз - Пираты Венеры
Дуари, казалось, встретила с облегчением такое изложение моих планов.
— Вы заслужите вечную благодарность моего отца-джонга, если вернете меня в Вепайю, — сказала она.
— Для меня достаточно служить его дочери, — сказал я, — хотя то, что я сделал, еще не заслужило ее благодарности.
— То, что вы сделали с риском для жизни, вполне достаточно для этого, — уверила она меня, и голос ее был более нежен, чем раньше.
— А что стало с Вилором и Муско? — поинтересовался я.
— Они переплыли реку и удалились вон в том направлении, — и она указала на восток.
— Почему кланганы остались с вами?
— Им поручили защищать меня. Они разумны лишь настолько, чтобы выполнять приказы, и к тому же они любят сражаться. У них нет ни ума, ни воображения, но они прекрасные бойцы.
— Не могу понять, почему они не улетели от опасности, взяв вас с собой, когда увидели дикарей. Это все решило бы.
— Когда они решили сделать это, было слишком поздно, — объяснила Дуари. — Их бы убили камнями клунобарганы.
Это слово, кстати говоря, интересный прием производных от амторских существительных. В целом оно означало: дикарь, точнее — волосатый человек. «Ган» — человек, «бар» — волос, «но» — сокращение от «нот». Следовательно, «нобар» — означает: «с волосами», волосатый. «Нобарган» — человек с волосами. Приставка «клу» образует форму множественного числа. Итак, имеем «клунобарганы» — волосатые люди, дикари.
Мы осмотрели четверых кланганов и поняли, что они мертвы. Тогда Дуари, я и оставшийся анган начали спускаться вниз по реке к океану. По дороге Дуари рассказывала, что произошло ночью на «Софале», и я признал, что Ганфар, описывая события, был почти прав.
— Что же они хотели, взяв вас с собой? — спросил я.
— Вилор хотел меня, — ответила Дуари.
— А Муско хотел сбежать?
— Да, он думал, что его убьют, когда корабль придет в Вепайю.
— Как же они надеялись выжить в этой дикой стране? — поинтересовался я. — Или они не знали, куда летят?
— Они говорили, что, по их предположению, эта страна называется Нубал, — сказала она. — Но не были в этом уверены. Торанцы имеют агентов в Нубале из числа тех, кто подстрекал к свержению правительства. Некоторые из них в городе на побережье. Вот Муско и искал этот город, где, как он говорил, у него есть друзья, способные переправить всех троих на Тору.
Некоторое время мы шли молча. Я — впереди. Дуари — сзади, анган замыкал. Он, казалось, упал духом и был подавлен. Кланганы обычно болтливы, и это необычное его молчание привлекло мое внимание. Думая, что его помяли в схватке, я спросил его об этом.
— Я не ранен, мой капитан, — ответил он.
— Что же тогда с тобой случилось? Ты скорбишь о гибели своих товарищей?
— Это не так, — ответил он. — Там, откуда мы пришли, их еще много. Я скорблю о своей смерти.
— Но ты же не мертв.
— Уже скоро, — сказал он убежденно.
— Почему ты так думаешь? — недоумевал я.
— Когда я вернусь на корабль, меня убьют за то, что я сделал ночью. Если не вернусь, то убьют здесь. Здесь никто в одиночку не выживает.
— Если ты будешь мне хорошо служить, никто тебя на «Софале» не тронет, — уверил я его.
От этих слов он ощутимо повеселел.
— Я буду служить тебе и повиноваться во всем, мой капитан, — обещал он, и вскоре уже улыбался и пел снова, как если бы у него не осталось ни единой заботы и смерти не существовало вообще.
Иногда, случайно оглядываясь, я обнаруживал, что Дуари меня рассматривает, и каждый раз она быстро отводила взгляд, как если бы я уличил ее в каком-то запретном действии. Я разговаривал с ней только в случае необходимости, так как решил загладить былые грехи, обращаясь с ней сугубо официально, чтобы она больше не сомневалась в моих намерениях.
Трудной же ролью для меня было все это. Я хотел бы взять ее в руки и снова шептать слова любви; но я вполне себя контролировал и не сомневался, что и в дальнейшем смогу, по крайней мере, пока Дуари продолжает относиться так ко мне. Сама мысль о том, что она может дать какой-либо повод, заставляла меня хмуриться в злобе на себя за прошлые мои ошибки и несдержанность.
Вскоре, к моему удивлению, она сказала:
— Вы совсем спокойны. Что случилось?
В первый раз Дуари заметила перемену во мне и дала основание верить, что я для нее не пустое место. Я мог бы быть комом земли или деталью окружающей ее обстановки, потому что она после тех двух случаев, когда я удивил ее под сенью ее сада, проявляла ко мне не больше интереса, чем к указанным предметам.
— Со мной ничего, — уверил я ее. — Я озабочен лишь тем, как бы доставить вас в целости и сохранности как можно скорее на «Софал».
— Не надо больше говорить об этом, — разочарованно воскликнула она. — Когда я впервые увидела вас, вы имели обыкновение говорить много больше и на другие темы.
— Вероятно, я в самом деле говорил слишком много и на темы, мало интересующие вас, — согласился я, — но, вы видите, я стараюсь не досаждать вам.
Ее глаза опустились к земле.
— Это не досаждало мне, — сказала она почти неслышно. Но теперь, когда меня приглашали делать то, чего я страстно желал сам, я как бы онемел: ничего не шло в голову.
— Вы видите, — продолжала она нормальным голосом, — условия сейчас очень отличаются от тех, в которых я выросла и воспитывалась. У себя дома я не видела ничего похожего. Правила и законы, по которым я жила среди своего народа, не могут, теперь я понимаю это, быть применимы к таким необычным ситуациям, к необычным людям, к столь чуждым мне местам.
Об этом я много думаю, и о вас. После того, как я увидела вас в саду Куады, мне стали приходить в голову странные мысли. Хотелось говорить не только с теми, с кем позволяют в доме отца. Я уставала от одних и тех же людей — мужчин и женщин — но обычаи делали меня рабой наших законов и трусихой. Я не могла делать то, что хотела. Я всегда хотела поговорить с вами, и теперь, после того краткого мига, когда мы встретились на «Софале», где я снова попала под власть законов Вепайи, я собираюсь быть свободной. Я буду делать то, что хочу. Я хочу поговорить с вами.
Эта наивная декларация открыла новую Дуари, в присутствии которой было трудновато следовать принципам голого платонизма, и тем не менее, я продолжил гнуть свою новую линию поведения.
— Почему вы не разговариваете со мной? — потребовала она ответа, когда я ничего не ответил на ее слова.
— Я не знаю, о чем говорить, — признался я, — что бы я ни говорил, одна мысль занимает мою голову.
Она молчала минуту, ее брови задумчиво нахмурились и затем она наивно спросила:
