Михаил Анчаров - Сода-солнце (Фантастическая трилогия)
— Ну что тебе надо? — спросил приезжий.
— Ничего. Опять бредут.
— А что ты плетешься? — спросил приезжий.
— Ничего.
Шествие продолжается.
— Я не хочу, чтобы вы уходили, — сказала официантка Семина.
— Ну мало ли чего ты не хочешь, — сказал приезжий.
Они дошли до перекрестка.
— Ты неискреннее, лживое существо, — сказал он. — Я таких не люблю.
— А каких вы любите? — спросила она.
— Совсем не таких.
— А каких?
— Других.
— А каких других?
— Вот это уж тебя не касается.
— Вы любите таких, как Валентина Николаевна? Он ничего не ответил.
— Это вы — неискреннее, лживое существо, — сказала она. — Зачем вы соврали, что слышали эту историю от меня?
— А разве не так было?
— Вы соврали. Ни о чем я вам не рассказывала!
— Но ты же на самом деле всю эту историю придумала сама, так?
— Нет! — закричала она.
— Да!
— Ну и что? — сказала она. — Начиталась фантастики и придумала.
— Ну вот… — сказал он. — Теперь можно возвращаться. Значит, действительно скоро начнется.
Когда он вернулся, его ожидали сотрудники лаборатории и ученый.
— Нам кажется, вы тот человек, который нам нужен, — сказали сотрудники.
— А вот я еще не понял… вы-то сами те люди, которых я ищу? — ответил приезжий.
ЧТО ДОЖДЬ И ВЕТЕР? ЭТО ЧЕПУХА!
Туман, туман, туман.
Кончилась пьеса. Толпа вываливает из театра «Глобус».
Пьяный граф Ретланд сказал:
— Он всегда прав, этот Вилли… Он умник… Скажи, Вилли, а зачем ты вообще пишешь пьесы?… Ну, понимаю. Тебе за них платят деньги… Но разве эти деньги вернут тебе ту жизнь, которую ты истратил, чтобы эти деньги получить? Значит, ты работаешь бесплатно… Стоит ли вообще работать? Может быть, лучше пить? А? Бери пример с меня. Вот я не работаю, а пью.
— И это вас радует, сэр? — спросил Вильям.
— Ты бесстыдник… Разве можно так спрашивать? И кого? Графа Ретланда?… Да. Можно… Отвечу… Меня это радует…
Когда я пьян, я не замечаю, как моя жена старается сделать из меня умника. Какая логика! А? Вы не находите? — Нервничаешь, — сказал рыжебородый граф Эссекс и оглянулся на женщину в маске.
Она все время стояла молча. Но все понимали: многое говорилось ради нее. Распускались павлиньи перья в ее присутствии. Она никогда этого не добивалась. Но тут уж ничего не поделаешь.
— Ты тоже прав, Эссекс, — сказал пьяный. — Вы все правы… Я потрачу вторую половину жизни, чтобы изучить ошибки первой половины.
— Если так пить, можно не прожить вторую половину, — сказал Вильям.
Волосы у него были жидкие и бесцветные, и он сильно проигрывал рядом с этими ребятами.
— …Умники — слабость моей жены, — сказал Ретланд.
— Пора уходить, господа, — сказал Эссекс и повел Ретланда к выходу.
Все последовали за ним, кроме женщины в маске, которая дожидалась, пока стихнут шаги на деревянной галерее.
— Вильям… Вильям, — сказала она, кинулась к Шекспиру и схватила его за плечи. — Я не смею хвалить тебя, не смею заступиться, если тебя ругают… и так всю жизнь… и перемена невозможна. Вилли, что мне делать?! Ретланд пьет… Вся Англия пьяна… Как будто бы разлучена с любимым… Свободы нет на этом свете…
Вильям обнял ее и сказал:
— Ты моя песня…
И тогда сказала женщина:
— Прощай, Вильям… Я должна уйти… И она ушла, простучав каблуками по доскам галереи, окружавшей партер, и Шекспир глядел ей вслед.
И тогда вошел в дверь человек в темном одеянии и сказал скрипуче:
— Эй, потрясатель сцены! Куда ты забрался! Бегаешь от меня?
Шекспир поглядел вниз на одутловатое лицо.
— Как поживают ваши ученые пьесы, сэр? — спросил он.
— Нет… Теперь ты от меня никуда не денешься, — сказал одутловатый, ликуя. — В твоих пьесах я такое нашел, что над тобой будут смеяться даже ослы.
— Мне не привыкать, — вежливо сказал Шекспир.
Он вообще был очень вежливый и тихий человек, но почему-то каждое его слово производило впечатление неожиданное. Иногда он объяснял, что он имел в виду, потому что имел в виду он всегда что-нибудь самое простое, но это ему не помогало. Так как каждый вкладывал в его слова свой смысл. Вот какая у него была особенность. И поэтому его всегда любили или ненавидели по недоразумению. Но тут уж ничего не поделаешь.
— Молчи, неуч! — закричал одутловатый, когда понял, что Шекспир обозвал его ослом. Нет, нет, Шекспир не собирался этого делать, но так вышло, что тот сам подставил себя под оплеуху. — У тебя в трагедии «Юлий Цезарь» гремят барабаны, которых не было в те времена, и пушки, которых тоже не было.
— Ты постарела, моя тень, — сказал Шекспир.
— Ну, нет! Я докажу. Докажу!
— Ты все еще не умер? — меланхолически спросил Шекспир.
— Это ты скоро умрешь, а я бессмертен.
— Наверно, так.
— Я хотел сказать — мои творения бессмертны.
— Не уточняй. Ты сказал гораздо лучше.
— И еще. Я доказал, что ты не знаешь латыни. Значит, не можешь писать хорошо… Я все вижу!
— Смотри сюда… Видишь? — говорит Шекспир.
…Черноконные всадники гремят по мосту… Кони с храпом садятся на задние ноги… Зеленые плащи метут пыль на пустой дороге…
— Готспур людей привел… Видишь?
— Какой Готспур? — обалдело говорит скрипучий. — Что такое черноконные всадники? Так не бывает. Не считай меня за дурака… Путаешься с опальными графами и нахватался чепухи…
— Ступай отсюда, — говорит Шекспир повелительно. — Ступай и докажи, что меня и вовсе не было.
— Что значит — вовсе не было?
— Совсем не было. Что Шекспир — это не я, а, скажем, ты. Потому что ты знаешь латынь. Ступай.
— Ты меня за дурака считаешь… — говорит одутловатый и уходит.
А Шекспир остается один в пустом театре, где нет освещения, где нет крыши над головой. Где распахнутая дверь ведет прямо в туман.
Все разошлись из театра, утихли слезы и шутки, и Шекспир сел на пол, свесив ноги с галереи. Он остался один, серьезный и измученный, вперив в пространство всепонимающие вежливые глаза.
Он обхватил рукой балясину галереи и прислонился к ней щекой.
Он тихонько запел. Эту песню он придумал для шута, но пел ее сам, потому что он не мог понять, как ему быть дальше в этом театре с небом вместо крыши, где умом считалось недоброжелательство, а страстью самолюбие. Плохи были его дела. Но тут уж ничего не поделаешь.
…Когда же я несчастливо женился,
Что дождь и ветер? Это чепуха.
Поладить я никак не мог с женою,
Ведь дождь и ветер видим каждый день.
Когда же я к постели пробирался,
Что Дождь и ветер? Это чепуха!
Едва ли кто бывал меня пьянее.
Мы дождь и ветер видим каждый день.
Давно уж мир наш бренный существует.
Что дождь и ветер? Это чепуха!
Да мне- то что! Окончена пиеса.
Мы дождь и ветер видим каждый день.
И потом он заснул один в пустом театре, прикорнув на галерее, потому что домой ему было идти ну совершенно незачем.
