Ежи Жулавский - Победитель. Лунная трилогия
И снова, впадая из крайности в крайность, Петр бросался к ее ногам, рыдал и просил прощения.
Однажды я был случайным свидетелем такой сцены. Я возвращался из одинокой прогулки к довольно далеко расположенным нефтяным источникам, когда, приблизившись к дому, услышал взволнованный голос, а потом и плач Петра. Марта сидела на лавке в садике, разбитом на берегу, откуда открывался очень красивый вид на горы и море, а у ног ее на песке лежал Петр.
— Марта, — говорил он, — Марта, сжалься надо мной! Неужели ты не видишь, что со мной делается! Ведь это ужасно… Я схожу с ума из-за тебя, я теряю рассудок, а ты… ты…
Какое-то спазматическое рыдание вырвалось у него из груди.
Марта даже не дрогнула.
— Чего ты хочешь от меня, Петр? — спросила она через минуту.
— Я хочу твоей любви!
— Ты мой муж…
— Люби меня!
— Хорошо. Я люблю тебя.
Все это она говорила медленно, спокойно и так безразлично что даже у меня мороз прошел по коже.
Петр вскочил на ноги:
— Женщина! Не раздражай меня! — крикнул он.
— Хорошо. Я не буду тебя раздражать.
Петр обеими руками схватил ее за плечи, лицо у него было искажено от бессильного гнева. Я невольно вынул револьвер, и хотя меня била дрожь, я знал, что не промахнусь.
— Ты хочешь бить меня, Петр? — спросила Марта таким тоном, как будто говорила: хочешь ли ты попить воды?
— Да, я хочу бить тебя, колотить, убивать, чтобы… чтобы…
— Хорошо, бей меня, Петр…
Он застонал и зашатался, как пьяный.
Я подошел, чтобы своим присутствием прервать эту страшную сцену.
Смотреть на постоянную угнетающую печаль Марты и страшную внутреннюю борьбу Петра было для меня в высшей степени неприятно, но, по чести сказать, и они избегали меня, хотя каждый по иной причине, поэтому сложилось так, что большую часть долгих лунных дней я проводил в полном одиночестве. Постепенно я привык к нему. Впрочем, теперь я уже мог мыслями о будущем заполнить пустоту и одиночество, на которые обрек себя Правда, когда-то я иначе воображал женитьбу «одного из нас» на Марте: я мечтал о тихой, спокойной, хоть и не лишенной определенной грусти идиллии, о новом сердечном союзе, соединившем наш тесный кружок, о долгих тихих разговорах, заботе о счастье и удобстве тех, кто должен прийти после нас, и хотя действительность разрушила эти прекрасные мечты, но все же дала мне единственное неоценимое приобретение: надежду на новое поколение. Я уже любил это будущее поколение, этих чужих детей, прежде чем они появились на свет. В долгих одиноких прогулках я постоянно о них размышлял. Для них создавал запасы, изучал окрестности, записывал наблюдения; для них очищал от пыли и приводил в порядок привезенную с Земли библиотеку; для них делал кирпичи и разводил известь, чтобы построить каменный дом и небольшую астрономическую обсерваторию; для них выплавлял из руды железо или выковывал из серебра, имеющегося тут во множестве, разные орудия, делал стекло, бумагу и иные необходимые цивилизованному человеку материалы. Я так безгранично радовался этим детям, которые еще не родились! Мне казалось, что с их приходом в этот мир что-то изменится к лучшему, что их смех и щебет развеют эту душную атмосферу, которая создалась вокруг нас.
Мне пришлось ждать не слишком долго. Меньше чем через год у Марты родились близнецы: две девочки. Они появились на свет ночью. Когда я услышал из другой комнаты, где сидел с Томом, их первый, слабый плач, сорвался с места, охваченный безумной радостью, но в ту же минуту сердце у меня сжалось от такой непереносимой боли, что я стал кусать пальцы, чтобы удержаться от рыданий, а слезы уже сами полились у меня из глаз.
Том удивленно смотрел на меня, одновременно прислушиваясь к голосам, доносящимся из соседней комнаты.
— Дядя, — наконец спросил он (так он всегда меня называл), — дядя, а кто там так плачет, неужели мама?
— Нет, малыш, это не мама плачет, это… это такой маленький ребенок, как ты, только еще меньше.
Том сделал серьезное лицо и стал размышлять.
— А откуда этот ребенок? И зачем он там? — снова спросил он.
Я не знал, что ему ответить. Тем временем он внимательно присматривался ко мне.
— Дядя, а почему ты плачешь? — неожиданно спросил он.
Действительно, почему я плачу?
— Потому, что глупый! — резко сказал я, отвечая скорее собственным мыслям, нежели ему.
Ребенок неожиданно серьезно покачал головой.
— Неправда! Я знаю, что ты не глупый. Мама так говорила Она сказала, что ты добрый, очень добрый, только… только..
— Только что? Как мама тебе сказала?
— Я забыл…
В эту минуту дверь открылась и на пороге появился Петр Он был бледен и явно взволнован. Он, в первый раз за год, улыбнулся мне и сказал:
— Две дочки…
Потом добавил:
— Ян, пожалуйста, Марта просила, чтобы ты привел ей Тома.
Я вошел в комнату, где лежала больная Увидев сына, она сразу протянула к нему руки.
— Том! Подойди и посмотри! У тебя есть две сестрички, две сразу. Это ради тебя! Ты простишь меня, Том, правда? Простишь?.. Но это только ради тебя, только ради тебя, мой самый лучший, единственный, любимый сыночек! — говорила она прерывающимся голосом, прижимая ребенка к груди.
Том задумался.
— Мама, а что мне делать с этими сестричками?
— Все, что захочешь, мой маленький, ты будешь их бить, любить, мучить, ласкать, все что захочешь! А они будут тебя слушаться и работать за тебя, когда вырастут!
— Марта, что ты говоришь! — закричал Петр. — Марта, это мои дети!
Она холодно взглянула на него:
— Я знаю об этом, Петр; это твои дети…
Петр сделал такое движение, как будто хотел броситься на нее, но взял себя в руки и, подойдя к кровати, сказал как можно ласковее:
— Это наши дети, Марта. Неужели у тебя не найдется для меня ни единого слова? Ничего?
— Разумеется. Благодарю тебя.
После этого она снова начала страстно прижимать к себе и целовать светлую головку сына.
— Том, мой самый дорогой, любимый, золотой сыночек…
Петр как сумасшедший выбежал из комнаты, а мне стало душно. Было что-то чудовищное в подобной материнской любви.
Рождение этих двух девочек, Лили и Розы, мало изменило нашу жизнь — вопреки ожиданиям. Отношения Петра и Марты остались прежними. Я давно сочувствовал Марте, но теперь стал ощущать огромную жалость и к судьбе этого человека. Он стал апатичным, угрюмым, в каждом его слове и в каждом движении чувствовалась огромная смертельная тоска и подавленность. Будучи на несколько лет младше меня, он вдруг сгорбился и поседел; запавшие же глаза горели каким-то нездоровым огнем. Я никогда не предполагал, что год жизни может так сломать этот прекрасный организм, который лучше всех нас перенес неслыханно трудное путешествие через пустыню. Конечно, причиной этого была Марта, но я не мог винить ее… Она любила того, первого, который умер; кроме него и его сына, никому не было места в ее сердце — и в этом заключалось все несчастье.
