Филип Фармер - Восстаньте из праха (перевод М. Ахманова)
— Главное же заключается в том, — подхватил Фригейт, — что мы — не те люди, что когда-то обитали на Земле. Я умер. Бартон умер. Вы, Герман Геринг, тоже умерли. Умерли все — и это бесспорный факт. А мертвых нельзя возвратить к жизни!
Геринг задумчиво посасывал свою трубку, глядя на американца; затем он сказал:
— Почему же нельзя? Ведь я снова жив! Или вы отрицаете это?
— Да! Я отрицаю это — в определенном смысле, конечно. Вы — живы; но вы — не тот Герман Геринг, который родился на вйлле «Мариенбад» в Розенхейме, в Баварии, 12 января 1893 года. Вы — не тот Герман Геринг, чьим крестным отцом был доктор Герман Эппенштейн, еврей, принявший христианство. Вы — не тот Геринг, который заменил фон Ритгофена после его смерти, который продолжал сражаться в воздухе против союзников даже тогда, когда война уже закончилась. Вы — не рейхмаршал гитлеровской Германии и не тот беглец, которого арестовал американский лейтенант Джером Шапиро. Каково! Эппенштейн и Шапиро, ха! И вы вовсе не тот Герман Геринг, который покончил счеты с жизнью, отравившись цианистым калием во время судебного процесса по обвинению его в преступлениях против человечества!
Геринг, уминая пальцем новую порцию табака в своей трубке, тихо произнес:
— Вы много знаете обо мне. Полагаю, я должен быть польщен этим. По крайней мере, я не был забыт в ваше время.
— Нет, конечно, — усмехнулся Фригейт. — Вы были клоуном — да, зловещим шутом — подхалимом и банкротом, а о людях с подобной репутацией помнят долго.
Пораженный Бартон вздрогнул. Он не ожидал, что этот парень заявит такое человеку, который властвует над его жизнью и смертью и может подвергнуть его мучительному наказанию. По-видимому, Фригейт надеялся, что с ним быстро покончат. Или же он решил сыграть на любопытстве Геринга. Тот пристально посмотрел на американца и сказал:
— Поясните свою мысль. Не те ваши соображения, что касаются моей репутации. Любая выдающаяся личность может ожидать, что после смерти станет жертвой клеветы и злобы тупоголовых масс. Объясните, почему я — не тот же самый человек, не Герман Геринг.
Фригейт усмехнулся и произнес:
— Вы — производное, гибрид записи настоящего Геринга и конвертера, воплотившего запись в реальность. Ваша память, каждая клетка вашего тела дублируют память и тело Германа Геринга. Вы обладаете всем, что имел он, — и поэтому считаете себя Германом Герингом. Но это не так! Вы — только дубликат, копия! Настоящего Германа Геринга давно не существует; молекулы, из которых состояло его тело, развеяны в воздухе, поглощены почвой и растениями, вернулись в живую плоть людей, зверей, птиц и выброшены ими в виде испражнений. И вы, сидящее передо мной существо, имеете не большее отношение к подлинному Герингу, чем запись на магнитной ленте — к живому человеческому голосу, к колебаниям воздуха, произведенным гортанью человека и преобразованным бездушным прибором в узор частичек ферритового покрытия ленты.
Это сравнение было понятно для Бартона; он видел фонограф Эдисона в 1888 году в Париже. Он чувствовал себя шокированным, угнетенным откровениями Фригейта. Широко раскрытые глаза и покрасневшее лицо Геринга показывали, что он тоже осознал неприятную истину. Наконец, заикаясь, немец пробормотал:
— Зачем же этим существам брать на себя такие хлопоты — только для того, чтобы наделать кучу дубликатов?
— Я не знаю, — пожал плечами Фригейт.
Геринг резко поднялся из кресла и, свирепо ткнув черенком трубки в сторону Фригейта, закричал по-немецки:
— Ты лжешь! Ты лжешь, паршивая собака!
Лицо Фригейта дернулось, словно его опять ударили по почкам, однако он твердо произнес:
— Это правда! Конечно, вы можете не верить моим словам — ведь я не имею никаких доказательств. И я отлично понимаю ваши чувства. Я знаю, что я — Питер Джайрус Фригейт, родившийся в 1918 году и умерший в 2008. Но я должен поверить — потому что это мне диктует логика — что я на самом деле являюсь существом, которое всего лишь обладает памятью Фригейта; сам Фригейт давно мертв. В некотором смысле, я — дитя того Фригейта, который никогда уже не будет существовать вновь. Но я — не плоть от плоти его; я — не человек, рожденный женщиной в том потерянном навсегда земном мире. Я — внебрачный отпрыск науки и машины. Если только...
— Да? Если что? — заинтересованно спросил Геринг.
— Если только с человеческим телом не связано нечто — некая реальная субстанция, определяющая сущность человека. Я имею в виду, что она хранит все индивидуальные черты личности и когда тело погибает, эта субстанция продолжает существовать. В таком случае, если тело опять восстановлено, нечто, определяющее человеческую индивидуальность, может быть трансплантировано обратно. По-видимому, именно такую субстанцию хранят записи той неведомой расы, что сотворила мир Реки и продолжает сканировать наши тела. Тогда следует считать, что первоначальная личность может снова получить жизнь, она не будет просто копией.
— Ради бога, Питер! — воскликнул Бартон. — Вы говорите о душе?
Фригейт кивнул и добавил:
— Да, о чем-то аналогичном душе. О чем-то, что впервые ощутили примитивные существа на заре человеческой цивилизации и назвали душой.
Геринг громко захохотал. Бартон сдержал улыбку; в этом споре он не хотел оказывать немцу моральную или интеллектуальную поддержку.
Успокоившись, Геринг заявил:
— Даже здесь, в мире, который несомненно создан на основе научного знания, сторонники сверхъестественного продолжают строить свои фантастические домыслы. Ну, ладно: довольно об этом. Перейдем к более практическим и насущным проблемам. Скажите, не изменились ли ваши намерения? Возможно, вы уже готовы сотрудничать со мной?
— Я не буду служить человеку, который насилует женщин, — сказал Бартон, гневно сверкнув глазами. — Кроме того, я отношусь с уважением к евреям. Я предпочитаю быть рабом с ними, чем свободным — с вами!
Геринг нахмурился и произнес, медленно и тяжело роняя слова:
— Ладно... Я думал, что так и будет. Но я надеялся... ладно, я и без того имею много хлопот с этим римским отродьем. Если бы он куда-нибудь убрался, вы бы увидели, что я могу стать более милосердным к своим рабам. Вы его не знаете. Он готов пытать любого из вас всю ночь для собственного развлечения — и сделал бы это, если бы не мое заступничество.
В полдень Бартон и Фригейт снова вернулись к своей работе. У них не было возможности переговорить с Таргофом или с кем-нибудь из знакомых рабов, трудившихся на другом участке стены. Они не рискнули открыто подойти к Таргофу; такая попытка могла закончиться жестокими побоями.
