Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли

И вот на углу 21-й и H ноздри защекотал восхитительный аромат брецелей с тележки моего друга, Рамона, также незрячего. Только его электрожаровня и не жарит по полудюжине брецелей за раз до того металлического запаха гари, что испускают все прочие тележки в городе: Рамон предпочитает ничем не замутненный запах свежей выпечки и утверждает, будто сие обстоятельство обеспечивает ему куда больше покупателей, чем у всех остальных, во что я, разумеется, охотно верю.

– Без сдачи, пожалуйста, – живо, напористо просит он кого-то, – только монеты, вот, с того боку тележки, и автомат разменный ради удобства вашего приспособлен, благодарю вас. Горячие брецели! С пылу, с жару, и всего-то по доллару!

– Привет, Зоркий Глаз! – окликнул я его, подойдя ближе.

– И тебе привет, профессор Зоркий Глаз! – отвечал он.

(«Зоркий Глаз» – этой малость уничижительной кличкой раздраженные зрячие из соцслужб награждают слепых коллег, агрессивно, напоказ демонстрирующих способность во всем обходиться без посторонней помощи, просто-таки представление из любого дела устраивающих ради этого. Естественно, мы данный термин тоже прибрали к рукам: обычно, употребляемый в третьем лице, у нас он означает в точности то же самое, однако употребленный во втором лице, в качестве обращения, служит знаком дружеской симпатии.)

– Брецель хочешь?

– Еще бы!

– В зал топаешь?

– Ага, побросать собираюсь. В следующей игре жди разгрома.

– Памятный же будет день, когда моя главная жертва меня разгромит!

Я вложил четыре четвертака в его мозолистую ладонь, а Рамон вручил мне горячий брецель.

– Вот тебе загадка, – сказал я. – Отчего человеку может прийти на ум изъясняться геометрическими начертаниями?

– Я-то при чем тут? – расхохотался Рамон. – Геометрия – это по твоей части, не по моей!

– Да, но сообщение предназначено не для меня.

– Точно? Уверен?

Я сдвинул брови.

На входе в клуб меня приветствовали администраторы, Уоррен с Амандой. Оба от души хохотали над заголовком из бульварной газеты, номером коей потрясала Аманда: подобные газетенки они поглощали от корки до корки, а лучшие заголовки развешивали по всему залу.

– Каков же нынче перл дня? – полюбопытствовал я.

– Как насчет «Йети-гей грязно пристает к молодым парням»? – предложил Уоррен.

– Или «Из зала суда: превратившая мужа в президента банка признана виновной», – неудержимо хихикая, перебила его Аманда. – Представляешь, накачивала супруга наркотиками и «модернизировала», пока от кассира до президента не дорос.

– А что, Аманда, может, и мне над тобой то же проделать? – с усмешкой спросил Уоррен.

– Только сделай меня кем-нибудь получше банковского президента.

Уоррен прищелкнул языком.

– Да, многовато «дизайнерской» наркоты в наши дни развелось… Давай, Карлос. Я пока тир тебе приготовлю.

Пройдя в раздевалку, я переоделся и добрался до тира, как раз когда Уоррен закончил с его подготовкой.

– Готово! – весело сообщил он, проносясь мимо.

Войдя в зал, я затворил за собою двери, проследовал на середину, к проволочной корзине высотою по пояс, доверху полной бейсбольных мячей, вынул мяч из корзины, взвесил в ладони, ощупал швы. Бейсбольный мяч – предмет невероятно прекрасный: аккуратные, плавные кривые швов на идеальной сферической поверхности, тяжесть, как раз подходящая для броска…

Щелкнув выключателем, я включил автоматику тира, прихватил еще один мяч и отступил от корзины. В зале было довольно тихо, если не принимать в счет негромкого, на грани слышимости, жужжания, доносящегося из-за звуконепроницаемых стен. Стараясь дышать по возможности тише, я услышал биение собственного пульса в ушах.

– Би-ип! – раздалось за спиной, слева, у самого пола.

Я, развернувшись, швырнул мяч на звук.

Глухой удар.

– Правее… ниже, – негромко сообщил механический голос сверху.

– Би-ип!

Новый бросок.

– Правее… выше.

На сей раз голос звучал громче, а это значило, что мяч прошел еще дальше от цели.

– А, чтоб тебя, – проворчал я, вынув из корзины еще пару мячей. – Скверное начало…

– Би-ип!

Мощный бросок влево, и… «дзинь»!

– Ага!

Мало что в жизни доставляет такое же удовольствие, как колокольный звон круга мишени, когда мяч угодит точно в центр. Звенит она где-то около «до» третьей октавы с несколькими обертонами, словно небольшой, однако увесистый церковный колокол под ударом молотка. Вот он, звон победы…

Еще семь бросков, еще четыре попадания.

– Пять из десяти, – подытожил механический голос. – Среднее время от сигнала до броска – одна целая, тридцать пять сотых секунды. Наименьшее время броска – ноль целых, восемьдесят четыре сотых секунды.

Рамон порой поражает мишень в полсекунды, а то и быстрее, но мне нужно дослушать «би-ип» до конца, отсюда и большее среднее время. Приготовившись к следующей серии, я нажал кнопку, замер, затих.

– Би-ип!

Бросок.

– Би-ип!

Бросок.

Проворней, проворней, не расслабляться, использовать добытую ценой промахов информацию, делать поправки, когда цель снова появится у самого пола, или под потолком, или сзади (нижний уровень – мое слабое место: точные броски понизу отчего-то удаются мне хуже всего)… Разогревшись как следует, я бросал сильней и сильней. Просто швырнуть бейсбольным мячом что есть силы – само по себе радость, а уж если броску сопутствует колокольный звон – дзин-нь! – тут уж каждая клеточка тела поет, звенит ему в тон.

Однако когда я закончил, и принял душ, и подошел к шкафчику, и полез внутрь, чтобы вызволить из неволи рубашку, зацепившуюся за крючок в верхней части дверцы, пальцы мои нащупали внутри, в уголке, как правило, скрытом дверцей и от меня, и от моих зрячих спутников, кусочек металлической проволоки. Потянул… проволока подалась. Понять, что это такое, на ощупь не удавалось, но определенные подозрения у меня возникли, а потому я, прихватив находку с собой, отправился к другу, Джеймсу Голду, работающему в акустической лаборатории инженерного факультета, и попросил его в конфиденциальном, так сказать, порядке взглянуть на нее.

– Миниатюрный дистанционный микрофон, тут и смотреть нечего. Кто это тебе, Карлос, жучков подсовывает? – с усмешкой спросил он.

Но когда я спросил, где бы мне разжиться подобной системой для личного пользования, ему сделалось не до шуток.

Рассказы Брамы о Максе Каррадосе, слепом детективе, я в юности очень любил. Наделенный необычайной чуткостью, остротой слуха, обоняния и осязания, Каррадос обладал гениальным, не меньше, умом, блестящими дедуктивными способностями, а еще был богат – имел особняк, держал секретаря, лакея и шофера, служившего ему глазами. Что еще нужно для счастья читателю, одаренному воображением, вроде меня? Я читал все, попадавшееся под руку; голос аппарата для чтения стал для меня привычнее любого из знакомых человеческих голосов. Между всем этим чтением и занятиями математикой я мог без труда ускользать от собственных ощущений в «вербальную ирреальность» Катсфорта и болтать об очертаниях облаков да красках цветочных лепестков не хуже самой Хелен Келлер [37]. Мир, становящийся лишь чередой текстов… здорово смахивает на деконструкцию [38], не так ли? И, разумеется, сделавшись старше, я был очарован деконструктивистами прошлого века. Мир как текст: «Начало геометрии» Гуссерля изложено всего на двадцати двух страницах, а «Введение к “Началу геометрии”», написанное Жаком Деррида, – на ста пятидесяти трех, так что вы наверняка понимаете, чем все это меня привлекло. Если, как, очевидно, полагают деконструктивисты, мир есть не более, чем собрание текстов, то, обладая способностью к чтению, я, будучи слеп, абсолютно ничего не теряю, ведь так?