Рэй Брэдбери - Сборник 12. На посошок
Преодолевая не вполне понятное ему самому сопротивление, как будто он двигался под водой, Форей направился к своему открытому спортивному автомобилю и отъехал, провожаемый звуками ударов и зрелищем белых объектов, проносящихся по небу, на котором уже медленно поднималась луна.
И что же я ей скажу? Госпожа Гингрич, заберите своего мужа с площадки для гольфа?
Он припарковал машину возле большого, выстроенного в георгианском стиле дома 2344 на Патриция-авеню. В некоторых окнах горел свет. Оттуда слышались музыка и чей-то смех.
А ну его к черту, подумал он, и что это я, идиот!
Он вновь завел двигатель и начал уже отъезжать, но тут в его голове опять зазвучали удары. Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два, три. Форей припарковался снова. Некоторое время он сидел в машине, прикусив нижнюю губу, потом выругался и, заставив себя покинуть машину, направился к парадному входу. Перед дверью он постоял еще минуту-другую, прислушиваясь к доносившимся из дома голосам и звукам музыки, потом нажал на кнопку звонка почти с такой же силой, с какой тот одинокий игрок лупил по мячам. Молчание. Он позвонил еще. Никакого ответа. Он нажал три раза подряд. Прозвучали три звонка, один громче другого.
Он долго стоял у двери и ждал.
Дверь наконец отворилась. Он увидел перед собой женщину с покрытым испариной лицом и растрепанными волосами.
— Я вас слушаю.
— Госпожа Гингрич? — спросил Форей.
— Да-да. Кто вы и что вам нужно?
Она оглянулась. В дальнем конце коридора Форей увидел чью-то неясную тень, которая, судя по всему, принадлежала мужчине.
— Так что вам угодно?
Раз, два, три. Удар, удар, удар. Раз, два, три. Форей облизнул внезапно пересохшие губы, прикрыл глаза, вновь открыл их и тихо сказал:
— Я — Гингрич.
— Как вы сказали? — испуганно пробормотала женщина.
— Гингрич. Уильям Гингрич, — произнес он уже громче.
— Вы вовсе не мой муж!
— Вы ошибаетесь.
Он размахнулся и ударил ее кулаком в лицо. Прижимая ладони к разбитым губам, она упала навзничь, а он крикнул: «Выходите! Получите то же самое!»
Тень в конце коридора не пошевелилась. Форей повернулся и, двигаясь как под водой, дошел до своей машины и уехал.
На площадке для гольфа Гингрич все еще запускал в небо белые объекты, механически орудуя клюшкой. Замах — удар, замах — удар, замах — удар.
На сей раз Форей вышел на поле с сумкой для клюшек.
Гингрич прервал свое занятие и взглянул на его сумку:
— Что это вы на ночь глядя?
— Не хотите ли партию напоследок? — предложил Форей.
Гингрич повернулся налево и посмотрел на огороженную проволочной сеткой площадку.
— А не слишком ли поздно?
— Никогда не бывает слишком. Клюшки я понесу сам.
— Чтоб мне провалиться! — сказал Гингрич.
— Все будет в порядке, — заверил его Форей.
— Мы ничего не увидим, — заметил Гингрич.
— Увидим! — ответил Форей, указывая кивком головы на небо.
Из-за горизонта уже вышел полный диск луны, осветившей открытые просторы, холмы и маленькое озерцо. В верхушках дубов шумел ветер.
— Чтоб мне провалиться! — прошептал Гингрич.
Они подошли к первой метке.
— Начинать вам, — сказал Форей, выставив для него мяч и метку. Застыв неподвижно, Гингрич наблюдал за ним.
Когда Форей отошел, Гингрич изготовился, поднял клюшку и нанес удар со стремительностью летней молнии.
Мяч взмыл в небо белою птицей и упал далеко-далеко впереди.
— Ах ты, сукин сын! — воскликнул Гингрич. — Сукин сын!
— Поберегись! — крикнул Форей, хотя впереди не было никого, кому следовало поберечься. А может, и было кому — неясной тени.
— Поберегись!
Мой сын, Макс
My Son, Max (1993)
Я умею читать по губам. Этому «языку» я научился в детстве от двоюродных братьев, у которых были серьезные проблемы со слухом. Вот это здорово, думал я, когда мне было девять, если вы окажетесь поблизости от таких ребят, как мы, считайте, что все ваши секреты пропали. Через всю комнату, через весь коридор я настроюсь на вас, а вы об этом сроду не догадаетесь! Свое умение я держал в тайне и никогда никому не рассказывал, что любой слог, сорвавшийся с губ в сорока, а то и восьмидесяти ярдах от меня, становился моим достоянием. Ни одно слово, произнесенное тихо, не было достаточно тихим, чтобы я не мог разобрать его и посмеяться.
Вооруженный такой способностью, я частенько ходил в ресторан один, но всегда чувствовал себя, как будто обедаю в кругу семьи. Любой посетитель, на рот которого падал мой взгляд, становился моим братом или сестрой, отцом, матерью или пожилой незамужней тетушкой. Если же мне надоедало их «слушать», я мог просто перевести взгляд на вино или на бифштекс, разглядывать столовые приборы или любоваться люстрой.
Впрочем, в тот вечер, о котором пойдет речь, мне было, прямо скажем, не до люстры.
Я только успел сделать заказ, когда та семейка уселась за столик прямо напротив меня, так что, если бы я даже не успел прочитать какую-нибудь сладкую или ядовитую реплику по их губам, я все равно бы ее просто услышал. Красивые родители лет по сорок с чем-то и их двадцатилетний сын совершенно уж неземной красоты. Он был настолько прекрасен, что было ясно: всякий раз, когда он спускается на грешную землю, появляется женщина, страстно желающая заполучить его, но очень скоро разочаровывающаяся, или же мужчина, еще сильнее рвущийся завладеть им.
Грустно было наблюдать за мужчиной, его женой и этим эфирным созданием, их сыном. Они изучали меню так, как будто вся жизнь их была расписана на этих страничках, женщина — спокойно, а мужчина — с видом человека, получившего от судьбы сокрушительный удар. Во взглядах, которые он бросал на сына, не было упрека, только горечь. Сын был, по-видимому, единственный, женитьбы не будет, не будет детей, не будет внуков. В этот вечер за этим столом было покончено со всеми надеждами на этого ребенка, обожаемого, но совершенно не приспособленного к жизни. Отец был явно не из тех, кто мог бы ополчиться на судьбу и, прокляв, выгнать сына. Пучина его отчаяния была беспредельна. А он так мечтал о продолжении рода.
Они заказали вино, наполнили бокалы, и, пока они пили, не нарушая молчания, в моей памяти что-то щелкнуло. Боже правый, подумал я, да я же видел их здесь с год назад! Начинается вторая часть той истории, и я смогу узнать, что с тех пор произошло! Действительно, это было все то же несчастное семейство, хотя на сей раз оно не производило того тягостного впечатления.
Я сосредоточился и уже вскоре, прислушиваясь к их речам и наблюдая за движениями их губ, смог восстановить всю картину.
