Юрий Глазков - Черное безмолвие (сборник)
«Надо же, я такого не видел никогда, прямо хам какой-то, прет напрямик, не разбирая дороги, странное создание: какие-то ходули тоненькие, две раскачивающиеся палки, надломанные в середине непонятно зачем, шар наверху, весь какой-то неустойчивый, шатается, трясется, дунь и полетит, как сухая веточка. Но от него так и веет опасностью, лучше я полежу, хорошо, что бронированный бок как раз развернут к нему. Черт подери, меня на работе ждут, а тут эта «прелесть» на дороге, и долго она будет торчать и изображать из себя застывший монумент, ведь передвигалась, а теперь притворяется, а как следит за мной… Дай-ка я отключу все лишнее, оставлю слежение и защиту».
«Неужели мне показалось, ведь этот обрубок вроде бы извивался, цепляясь за деревья своими боками, а теперь лежит как прогнившее бревно. Ба, да вон те щелочки, как трещины в стволе, вроде чуть расширились, или мне кажется? Эх, как хорошо дома! Нед сварила бы мне кофе, а я сидел бы в любимом шезлонге, на берегу озера, детишки бегают, соседский внук плещется и пищит, как цыпленок. Ладно, ладно, кончай млеть от воспоминаний, а то получишь в лоб какую-нибудь гадость или, как Джекки, переварят тебя прямо здесь, а не в желудке, а уж потом… слопают… фу, какая гадость. А Френк, его, как древнего гладиатора, накрыли какой-то сеткой, которая потом превратилась в корзину, утыканную присосками. Смотри внимательнее, разведчик, вдруг из этого бревна что-либо вылетит или выползет».
«Да, плохо мне будет, светило встает, припекает, а я не могу сменить оболочку, так и будут жариться в бронезащите, и рот открыть нельзя, заметит или пустит газ какой-нибудь, вон как внимательно следит. Вон в приоткрытых щелках что-то светится и поворачивается, наверное, система слежения, и ниже что-то полуоткрыто, а что — непонятно».
«Нет, этот обрубок что-то замышляет, вон и цвет кожи у него меняется, видно, и его, бедолагу, светило припекает, и мне придется попотеть. Аж представить страшно; вот такое чучело залезет в твой космический корабль, прилетит на Землю, а что потом — пожрет всех, чего доброго; живот один, а не разумное скромное существо, тут для разума, наверное, и места-то не осталось. Но и нападать не буду, а себя под удар тоже не поставлю, за мной моя планета, мои дети, наши красивые города… а тут какой-то червяк, червяк в моей квартире… фу, какая мерзость!»
«Нет, точно, он затаился, биополе его то сильнее, то слабее, значит, нервничает, думает, что-то решает, наверное, что-нибудь замышляет. Нападать не буду, может, сам уберется, а то прыснет на меня какой-нибудь жижей, что и не ототрешься, тогда считай пропал, и себя убить не дам… сейчас меня, потом другого, потом… нет, и просто отпускать негоже, как же его заставить убраться подобру-поздорову? Нет уж, посмотрим, кто кого! Наши прекрасные холмы, наши чудесные пещеры, и вдруг… подобные твари с четырьмя отростками, когтистыми и неуклюжими. Они ведь разрушат все, что мы так долго создавали, так долго строили, у нас не было и нет таких приспособлений, как у них для рытья. Что же делать? Придется ждать и ждать».
«А может, подать дружественный знак, но какой? Протянуть руку? Нет, не пойдет, у него рук нет, не понять ему этого жеста. Поднять руки вверх тоже, поклониться вперед в восточном поклоне — не догадается, по-христиански стать на колени — схлопочешь какую-нибудь дрянь в затылок. Ух, как спина затекла, сколько же это будет продолжаться, ну прямо мука адова! А если эта дрянь будет валяться сутки, вторые, что мне тогда делать… надо на что-то решаться, так нельзя дальше, я просто лопну. Через минуту прыгну вон за то дерево».
«Что-то он опять возбудился, поле его явно растет, и что с ним творится, неспокойный какой-то. А может, ему плохо, может, он погибает, жаль его будет, он все-таки разумен, сообразил же затаиться, увидев меня. Наверное, даже испугался, интересно, что он обо мне думает, для их структуры я явно необычен, а может, и противен. Как бы показать ему, что я вовсе ничего не замышляю? Но как это сделать? Загнуть в дружеском жесте хвост — не поймет, у него хвоста даже нет, бедненький, и как он без него обходится, ничего не взять, ничего не унести — нет, загнутого хвоста ему не понять; изогнуть вежливой дугой спину — тоже не поймет, спина у него прямая, как ствол дерева. А то еще, чего доброго, наши жесты — задранный хвост и выгнутая спина — у них, наоборот, жесты агрессии, нет, не пойдет, а то еще хуже сделаешь. Жара меня все-таки доконает, если я сейчас не пропущу часть воды наружу, не оболью свою внешнюю кожу, я засохну, как лист дерева без воды. Что же делать, надо на что-то решаться, я так долго не протяну. Через минуту прыгну за ствол вон того дерева и исчезну в чаще леса. Ну и терпеливый этот пришелец, ну и терпение у него, если они там все такие, то нам несдобровать. Ну все, хватит…»
Две тени взметнулись одновременно и в одном направлении — места за деревом для двоих было явно маловато. Столкнувшись возле дерева, они бросились в разные стороны.
Боль пронзила лоб двуногого разведчика, красные искры заплясали в глазах. Когда он обрел опять способность видеть, вокруг никого не было, лишь ветерок шевелил листву деревьев.
«А может, я зря испугался, надо было как-то аккуратно с ним законтачить, поговорить, у него ни рук, ни ног, ни оружия не было, и чего я испугался, а еще разведчик».
«И чего я умчался от него, он такой мягкий, совсем не опасный, хрупкий, его даже нечаянно, наверное, раздавить можно, с ним осторожно надо, как с ребенком, такой мирный, перепуганный стоял, жалкий, а я, монстр здоровый по сравнению с ним, перепугался, убежал, а еще… стыдно. Или нет, правильно, может, они настолько коварны, что могут притворяться добрыми. Спрячусь-ка я в свою пещеру и закупорюсь на неделю-другую, мягкий-то мягкий, а вот лоб-то болит, так что не такой уж и мягкий».
«Может, мне все это показалось, и куда он запропастился, даже следов никаких не осталось, летают они, что ли, эти чудо-черви? А может, я просто перегрелся на местном солнышке и мне померещилось, неудивительно — жарища такая, и простоял как последний болван под лучами несколько часов. Было же со мной такое в пустыне, тогда мне мерещился белый лебедь посреди песков. Хватит, надо взлетать, нечего тут ошиваться».
Старт прошел благополучно. Удаляясь от планеты, разведчик еще и еще раз оглядывался на уменьшающийся ее диск.
«Нет, все-таки показалось, не могло такого быть», — решительно прервал он свои сомнения, невольно потирая красноватую шишку на крутом лбу.
ПАМЯТНИК
Джек очень любил свою жену, и длительные полеты в космос для него становились все более гнетущими и мучительными. Когда он бывал на Земле, его коттедж был полон веселыми голосами друзей, небольшой парк заполняли дети, а добрая черная Нед, как курица с распластанными крыльями, носилась над ними, то угощая их, то примиряя, то растаскивая маленьких драчунов, утирая им разбитые носы. Джек и Нора были идеальной парой, которой любовались все, а особенно Джим — старый приятель Джека. Он и не скрывал, что влюблен в Нору, влюблен давно, и поэтому вот уже двадцать лет приходил в их дом одиноким, стареющим и немного грустным. Это знали все их друзья. Он всегда стоял в углу, рядом с огромной китайской вазой, и не сводил нежных, грустных глаз с очаровательной хозяйки.
