Марина Дяченко - Пещера. Ведьмин век. Долина Совести
Павла отложила книжку и снова уставилась в потолок.
Вот, значит, что имел в виду Кович, говоря о «дурацком финале». Сказочное, хорошее завершение, чудо, избавившее влюбленных от горя и гибели… Кович не верит в чудеса. Но почему у нее, у Павлы, до сих пор стоит в горле ком?..
Она перечитала сцену в Пещере. И перечитала еще; стихи нравились ей все больше. Она решила выучить их, переписать на отдельный листок и хранить в верхнем, недоступном для Митики ящике шкафа – вдруг когда-нибудь пригодится…
Ей захотелось переговорить с Ковичем. По горячим следам доказать ему, что он неправ, Вечный Драматург и в юности своей был Вечным и что финал «Первой ночи» – единственно возможный в этой пьесе финал.
Она хотела уже подняться из-под одеяла и побрести к телефону – но в последний момент слабость взяла свое, Павла свернулась клубком, подтянув колени к подбородку, и прикрыла глаза. Потом…
В предисловии – а оказалось, в маленькой книжице было и предисловие – неведомый магистр искусствоведения среди прочих сведений поместил и легенду, вдохновившую юного Скроя на «Первую ночь»: «…и утром, опомнившись, протерла она глаза и увидала мужа своего рядом, но холодным было его тело, и отмечено ужасом прекрасное лицо… И узнала она в искаженных чертах его – загубленного ночью зверя, и вспомнила вкус крови его, и, не помня себя от горя и ужаса, схватила кинжал мужа своего и перерезала себе вены…»
Павла сглотнула. Закрыла книжку, отложила в сторону; настал полдень, а Тритан до сих пор не звонил. Павла все сильнее чувствовала себя выброшенной из воды рыбой.
Аквариумной рыбкой… среди мокрых осколков аквариума…
Тритан неправ тоже. «Первая ночь» – вовсе не слабая пьеса. Возможно, Тритан судит ее с профессиональной точки зрения – но пьеса-то про людей, а не про тайны психиатрии!..
…Самое странное, что вчера, прощаясь на ступеньках собственного дома, она опять не попросила у Тритана номер его телефона. А сам он не предложил…
Павла смотрела в потолок. Голова ее кружилась; казалось, что диван покачивается, как тогда, в метро, и торжественная средневековая музыка, не смолкавшая в Павлиных ушах с момента прочтения пьесы, понемногу сменялась стуком колес и нытьем тоннелей.
…И как ей обустроить собственную жизнь?! Ни на какие тесты она больше не пойдет – яснее ясного… Если ее отношения с Тританом… Она не хочет, чтобы их связывали сенсоры-электроды. Они или будут вместе, или…
От неосторожного движения заныл живот. Павла сильнее подтянула колени к груди; почему, спрашивается, человек, переживший такое… событие… почему бы ему не позвонить… с утра?!
Звонок. Шлепанье туфель Стефаны; голова в приоткрытой двери:
– Павла, тебя…
Она вскочила. Босиком пробежалась до телефона:
– Алло?..
Звонил Кович.
– Спасибо, – сказала она, стараясь, чтобы голос ее не выдал тоски и разочарования. – Спасибо за книжку… Мне кажется, хороший финал. Это ведь сказка…
На том конце провода сухо усмехнулись:
– Почему сказка?
– Потому что, – каждое слово давалось Павле с трудом, – на самом деле это невозможно… Люди, знакомые, живущие рядом… Практически никогда не встречаются в Пещере.
– Да? – удивился Кович. – А мы с тобой?
Павле пришлось сдержать раздражение:
– А мы – редкостное исключение.
– Так говорит господин Тритан Тодин?
Павла осеклась; один только звук этого имени заставил ее покрыться потом. Кович замолчал тоже – будто почуяв ее смятение; пауза длилась, затягивалась, Павла чувствовала, как стремительно увлажняются ладони.
– Ладно, – сказал Кович другим тоном. – Дело житейское, не будем отвлекаться… Близкие люди не встречаются в Пещере? А вдруг? Кого ты в последний раз видела? Ну, сарн-то ты всякий раз встречаешь, тхоликов там… Твои сотрудники? Твои родичи? Ты не задумывалась, а они в Пещере – кто?..
Кович говорил легко и насмешливо, но не без нажима; Павле сделалось страшно. Захотелось прикрыть трубку рукой – вдруг отголосок разговора долетит до Стефаны?!
– Это… не по телефону, – сказала она почти шепотом.
– А чего ты боишься?
– Я не боюсь. Мне неприятно.
Некоторое время трубка молчала.
– Я, собственно, почему позвонил… Мне нужна книжка. Срочно.
– А зачем вы мне ее давали? – удивилась Павла.
– Я хотел, чтобы ты прочла… Ну и потом, я тогда еще не знал, что она понадобиться мне так срочно… Видишь ли, Павла, сказка, как ты говоришь, сказка никому не нужна. То, что я задумал… ни в коем случае не будет сказкой.
Павла должна была спросить: а что вы задумали? Кович ждал от нее этого вопроса – но она так и не смогла исторгнуть из себя ни крохи любопытства. Что ей за дело до какой-то там Психологической драмы?..
– Спасибо за книжку, – повторила она устало.
– Пожалуйста, – отозвался Кович без восторга, но и без разочарования. – Завтра сможешь вернуть?
– Да, – сказала Павла без особой уверенности.
В трубке помолчали.
– Послушай, Павла… У тебя все в порядке?..
– Да, – повторила она испуганно.
– Если у тебя будут… сложности, – Кович запнулся, что было для него, в общем-то, несвойственно. – Если что… имей в виду – я смогу тебе помочь. Во всяком случае, попытаться.
– Спасибо, – сказала Павла почти искренне.
– Ну, пока.
– До свидания…
Она положила трубку и едва успела перевести дыхание, когда телефон разразился снова.
– Привет. Ты уже проснулась?..
– В восемь, – отозвалась она, чувствуя, как приливает кровь к бледным щекам. – Я проснулась в восемь…
Пауза.
– А я… Вообще-то, понимаешь… я боялся тебя разбудить.
* * *Целый день пропал, съеденный депрессией; Раман делал привычные дела, а за спиной у него стоял призрак двуногого существа в переходах Пещеры. Собственная беспомощность, совершенно непривычный ужас, и короткое слово, явившееся к нему сразу же после пробуждения: егерь…
Утром в воскресенье шла, как обычно, сказка; Кович давно не контролировал детские спектакли, но теперешнее его состояние требовало бурной деятельности, и потому он отправился на спектакль, и пришел в ужас от его небрежности и разбалансированности, а потому устроил показательную порку герою и героине, походя похвалил Клору Кобец, игравшую тропического попугая, и размазал по стенке сорокалетнего «молодого актера», всю жизнь подававшего надежды, но так их и не подавшего, сподобившегося одной только главной роли – медведя в сказке – но и ее запоровшего так, что стыдно глядеть…
Все это Кович сообщил прямым текстом, в присутствии множества свидетелей; «медведь» краснел и бледнел, колеблясь между праведным возмущением и готовностью к самоубийству; закончив разбор, Раман поднялся к себе в кабинет в гораздо лучшем, чем было, расположении духа.