Михаил Зуев-Ордынец - Сказание о граде Ново-Китеже
– Сидень ты знаемый, Софроний! – рассердился сидевший с ним рядом посадский, видимо сыромятник: от него едко несло кислым. – Страсть ты трусливый и к богу приверженный!
– Я не один так думаю, – возразил Софроний. – И еще сидни найдутся в посадах.
– Вы, сидни, людской воле поперечники! А я скажу: пора верховников за это место хватать! – ухватился Псой за перекошенный ворот своего зипуна. – Откланялись Детинцу!
– На Русь я хочу, спасены души. Приволья душе ищу, – совсем потишал голосом Сысой. Были в его словах и тоска, и светлый восторг. – Вольным бы духом подышать.
– Запри гортань, еретик! – раздался вдруг резкий окрик. – Народ мутишь, поганец?
Из-за толстого ствола березы вышел Патрикей Душан. Посадские все разом встали. В глазах их была тоскливая злоба и брезгливый страх.
– Про что посадским говорил? – сразу надвинулся Душан на Сысоя.
Тот молчал, робко помаргивая глазами, облизывая обмершие губы.
– Про баню мы говорили и про веники березовые, – выступил вперед Псой, оттерев плечом Сысоя. – Стой-ка! Еще, кажись, о рыжих кобелях говорили. Верно! И про рыжего кобеля разговор был.
Душан одурело хлопал рыжими ресницами. Псой вздернул бороденку и пошел в рощу, таща за рукав Сысоя. За первыми деревьями они столкнулись с капитаном и летчиком.
– Осторожнее надо, ребята, – сказал им Ратных.
– Я тихо говорил, – ответил Сысой. – Псой вот кричал. А в посаде аукнешь – в Детинце откликнется. Когда мужики отошли, капитан сказал Виктору:
– Слышали разговор Сысоя с посадскими? Не все одинаково в посадах думают. Есть накачанные, как торпеды, – верно Птуха говорил, а есть и робкие сидни. Чтобы всех посадских воодушевить единой мыслью, нужно время.
2
Даже на Ярилином поле, на просторной полянке меж белыми стволами берез, высокомерный Детинец сторонился от посадчины. На поляне кружились два хоровода, очень разных, несхожих нарядами.
На детинских девах косо, неуклюже и нелепо висели мирские платья, то короткие, до колен, то длинные, до земли. Детинские модницы не решались перешивать принесенные из-за Прорвы наряды, боясь испортить мирскую моду. Дешевые ситцы, коленкоры, сатины и миткали кололи глаза грубо-яркими расцветками: ядовито-зелеными, густо-желтыми, кумачово-красными. На ромашках и одуванчиках поляны тупо и крепко стояли ноги детинских дев в чугунно-тяжелых, дешевых и грубых туфлях со скособоченными каблуками. Они и в хороводе не выпускали из рук раскрытые зонты, выставляли напоказ медные и латунные перстеньки и брошки, то и дело смотрелись в копеечные рыночные зеркальца. Заваль, гниль, дешевку тащили в Ново-Китеж из мира неизвестные люди в обмен на платину, а здесь это убожество было сказочным богатством.
А хоровод посадских цвел сарафанами золотисто-желтыми, крашенными крушиной; алели, крашенными мореной, и темно-коричневыми, крашенными дубовым корьем. Были и розовые сарафаны, и палевые, и зеленые, и голубые. Вся радуга здесь.
Звенели девичьи голоса, плавно кружился хоровод; сарафаны, один ярче другого, проплывали по траве. А внутри хоровода ходила девушка с пуком ржаных колосьев в руке. В наклоне ее головы Виктору почудилось что-то знакомое. Но вот она повернулась лицом, и летчик узнал Анфису. Но как же она, дочь посадника, попала в хоровод посадчины? Видно, все время была она с посадскими, чураясь компании дочерей верховников.
И неужели это та скорбная, потухшая Анфиса, которую он видел в соборе на могиле старицы Анны? Знать, хмелевые чары Ярилы изменили ее. Она шла легкими несмелыми шагами; молодое, гибкое ее тело покачивалось в такт песне, а голова была закинута гордо и страстно. Радостно ей было, сломав запреты, слушать любовные песни, плыть под эту песню, по-лебединому закинув голову.
– Ох ты, королевна писаная! – ахали восторженно в толпе парней.
Песня неожиданно смолкла, хоровод остановился; остановилась и Анфиса. Она молча улыбалась и чего-то ждала, чуть вытянув руку с пучком ржаных колосьев.
– Ярилу ждет, – проговорил Истома опадающим голосом. – Неужто найдется такой смелый?
И нашелся смелый, разорвал девичью цепочку. Кто-то, стройный и щеголеватый, вошел в хоровод. Травой-муравой переливался на солнце зеленый бархатный кафтан с перехватом в талии, с высоким стоячим квадратным воротником, шитым золотом и жемчугом.
– Остафий, собака! – прошептал отчаянно Истома. – Шагу не дает Анфисе ступить, хоть и нареченная старицей она. Ему, псу, ништо не свято!
Стрелецкий голова снял голубую атласную шапку и низко поклонился девушке. Затем молодецки избоченился, выставив ногу в желтом сафьяновом сапоге. На красивом нежно-румяном лице его играла самоуверенпая улыбка. Он ждал, что Анфиса передаст ему пук ржи, и этим признает его на сегодня Ярилой. Но девушка и не взглянула на Сабура. Она повела взором по лицам обступивших хоровод парней и вдруг улыбнулась радостно.
– Истомушка, иди сюда, милый! – призывно крикнула она. – А я-то тебя жду, я-то тебя ищу!
Истома вздрогнул и попятился в толпу парней.
– Иди же, Ярило! – сказал весело капитан и вытолкнул юношу из рядов.
Истома несмело вошел в охотно расступившийся хоровод и, сняв белый шляпок, поклонился низко Анфисе. Зеленый бархатный рукав стрелецкого кафтана коснулся белого холщового рукава – так близко стояли они друг к другу. На поляне сделалось тихо. Слышен стал скрип уключин и плеск весел на Светлояре.
Поддельный изумруд в серьге Остафия вздрогнул.
– Изыдь, щеня! – тихо, с угрозой сказал он, косясь на Истому.
– Тебе придется уйти, голова! – Васильковые глаза юноши то разгорались, то потухали. – Меня позвала Анфиса, не тебя.
Голова положил руку на рукоять пистоли, засунутой за кушак.
– Ну? – бешено выдохнул он.
Истома не двинулся и улыбался. А в толпе парней закричали:
– В толчки Остафия! И на Ярилином поле в хозяева лезут!..
– По шее накладем, гнида детинская!
– Остафий, изыдь ты! Не желает тебя Ярилино поле, – тихо, но твердо проговорила Анфиса.
Сабур натужливо повел вбок головой, будто его душил ворот рубахи, и, круто повернувшись, пошел из хоровода. В тишине зловеще позванивали его серебряные шпоры.
Теперь в хороводе стояли рядом только Истома и Анфиса, оба снежно-белые, чистые, ясные. Виктор опустил голову, почувствовав ревнивый укол в сердце. Потом услышал голос Анфисы:
– Не хочу более в хороводе. Пошли, девушки, на качели.
