Томас Диш - Щенки Земли
Целая бригада докторов повела меня по длинным, окрашенным белой эмалью коридорам. Мы вошли в помещение, битком набитое сложным электронным и хирургическим оборудованием. Главный врач велел уложить меня на неудобные металлические нары. Когда я улегся, с каждой стороны моей головы прикрепили по стальной полосе. Доктор закрыл резиновой маской мне рот и нос.
– Дышите глубже, – сказал он.
Анестезия сработала быстро.
Когда я очнулся, Папа кричал на докторов:
– Вы прибегли к анестезии? У нас нет времени на подобную изысканность.
– Установка электродов – очень тонкая операция. Он может очнуться в любой момент.
– Он уже очнулся, – сказал я.
Доктор метнулся ко мне.
– Не крутите головой, – предостерег он.
Скорее всего, как мне показалось, не было никакой необходимости зажимать мою голову стальными тисками, правда, теперь я находился в сидячем положении.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Папа.
– Каким-то жалким.
– Это прекрасно. Теперь слушай: машина позади тебя… – («Не оборачивайтесь», – вмешался доктор), – это электроэнцефалограф. Он записывает токи мозга.
Доктор снова его прервал:
– Электроды установлены в шести разных зонах. Я пытался объяснить вашему отцу, что мы точно не знаем, где именно находятся центры восприятий эстетической природы. Мы, например, не знаем, какова взаимосвязь между удовольствием и чувством прекрасного. Пока проведено слишком мало исследований. Поскольку…
– Потом, доктор, потом. Сейчас, Деннис, я хочу, чтобы ты страдал. В действительности должен страдать Белый Клык. Белый Клык будет захлебываться страданием. Я уже организовал несколько подходящих мероприятий, но скажи мне прямо сейчас, если, конечно, знаешь, что тебе особенно отвратительно, чтобы мы могли это устроить. Какую-нибудь маленькую фобию, сугубо твою.
– Объясни, пожалуйста, все толком, – о чем речь?
– Твоя энцефалограмма будет передаваться всеми радиостанциями города. Ее запись будет транслироваться и с амплитудной, и с частотной модуляциями. Каждая радиостанция страны, все радиостанции мира будут принимать и ретранслировать эту передачу. Завтра ночью мы дадим Господам концерт, подобного которому они прежде не слыхивали.
Человек в рабочей одежде внес грифельную доску и подал ее Папе.
– Доктор, у вас ногти получше моих. Поскребите по этой доске.
Возник невыносимый скрежет, который доктор не прекращал добрую минуту.
– Как выглядит запись? – спросил Папа.
– Наибольшие ответные реакции в сенсорных зонах. Но в известной степени и в остальных, особенно первые двадцать секунд.
– Ну, есть еще масса подобных удовольствий. Посмотри эти картинки, Деннис. Приглядись к деталям.
Он показал мне фотомонтаж иллюстраций из энциклопедии, от описания которого я воздержусь. Люди на картинках были за пределами досягаемости медицины. Даже за пределами досягаемости сострадания. Фотографии располагались в порядке усиления вызывающего ужас зрелища. Завершала все это громадная цветная фотография…
– Уберите это долой с глаз!
– Ответ сильнее и теперь более устойчив. Определяется просто прекрасно.
Папа поводил открытым пузырьком с формальдегидом перед моим носом. На самом деле это был не пузырек, а целая бутылка. И в ней…
Я завопил.
– Превосходно, – сказал доктор. – Кривые сигналов неподдельной тревоги.
– Впустите ансамбль, – приказал Папа.
В палате появилась группа из четырех человек с музыкальными инструментами, о которых я не имел понятия (это были, как я потом узнал, электрогитара, музыкальная пила, аккордеон и труба). Они были одеты в диковинные костюмы: рабочая одежда кричащих расцветок, отделанная всевозможными кожаными и металлическими причиндалами. На их головах были нелепые, безвкусные шляпы.
– Сверх всякого ожидания! – воскликнул доктор. – Он уже реагирует.
Они начали петь. Во всяком случае, это чем-то напоминало пение. Их расстроенные инструменты взрывались монотонным раз-два-три, раз-два-три повторяющейся мелодии, которой сопровождались хриплые вопли в духе «Выкатывай бо-очку».
Когда мне показалось, что эта новая атака на мои чувства достигла порога допустимого, Папа, пристально наблюдавший за мной, подпрыгнул, потом стал стучать по полу ногой и присоединился к исполнению этой ужасной песни.
У него был жуткий голос. Скрежещущий.
Но в самом голосе ничего особенно ужасного не было; ужас вселяло поведение отца. Человек с таким естественным чувством собственного достоинства опустился до полного самоуничижения, и этот человек – мой отец!
Это, конечно, была та ответная реакция, которой добивался Папа.
Когда они закончили свое представление, я взмолился хотя бы о минутной передышке. Папа отпустил музыкальную банду, вернув аккордеонисту позаимствованную у него ковбойскую шляпу.
– Не уработайте его до предела, пока мы не додумались, как обнаружить точку естественного отключения сознания, – посоветовал доктор.
– К тому же мне необходимо повидаться с одним практикантом, если позволите. Фотомонтаж натолкнул меня на одну мысль: здесь, в больнице, есть несколько пациентов…
– Что ты об этом думаешь, Деннис?
– В этом что-то есть. А Бруно еще поблизости?
– Он должен быть внизу.
– Если бы он порассказал мне о вещах, которые доставляют ему наслаждение, – наиболее сокровенных вещах, – для конечного результата это дало бы больше ужасов, чем ты можешь придумать. Кошмарные вещи укладываются в его голове, как мне кажется, совершенно естественным образом.
– Хорошая мысль. Я пошлю за ним.
– И за Роки тоже, если она внизу. Я помню, как она наблюдала за мной во время драки боксеров. Она может здорово помочь тебе.
Едва Папа вышел из палаты, вернулся доктор, эскортируемый караваном кресел на колесах и носилок. Фотографии не шли ни в какое сравнение с реальностью.
Все это продолжалось четыре часа, и каждая следующая минута была хуже предыдущей. У Бруно воображение оказалось неиссякаемым, особенно когда его стали подхлестывать алкоголь и супруга. Сперва он рассказывал о своем любимом боксе. Потом поведал мне, что жаждал сделать с любимцами и что сделал бы, будь у него побольше времени. Затем стал разглагольствовать на тему таинств любви; не менее красноречиво коснулась этой темы и Роки.
Неудивительно, что по истечении двух часов этих и других наслаждений я попросил немного кофе. Роки вышла и вернулась с дымящейся чашкой, из которой я успел сделать один жадный глоток, прежде чем сообразил, что это вовсе не кофе. Роки не забыла, как я чувствовал себя при виде крови.
