Богдан Петецкий - «Рубин» прерывает молчание
За очередной дугой дорога переходила в широкий бульвар, вдоль которого тянулись ярко освещенные строения. Они отличались от тех, на холмах, были больше, а во всяком случае — обширнее. Склоны внезапно обрывались, открывая панораму центра. Цилиндрические здания вились вдоль выгнутых улиц, сплетались друг с другом и расступались, охватывая овальные площади, украшенные какими-то скульптурами или памятками. Еще несколько минут я шел в прежнем направлении, потом свернул в более широкую, чем другие, поперечную улицу с полосой низко подстриженной травы. Тогда и донесся до меня первый звук, который и удалось мне уловить в этом городе с той минуты, когда таким необычным образом я прошел через его ворота. Один из тротуаров, взбирающийся к ближайшей эстакаде, был в движении. То есть кто-то им пользовался.
Я отвык от хождения и имел право, если бы кто-то спросил. Я вступил на катящийся тротуар и вздохнул с облегчением. Проехал метров двадцать и подумал о Моте. Отзвуки, который издавали бегущие под плитой ролики, становился временами едва слышным, тем не менее улицы и далее были как вымершие, а строения, которые я миновал, напоминали скорее контору, чем жилые дома.
— Порядок! — отозвался я шепотом. Выражение — «отозвался» не передаст верно существо дела. Скорее замычал себе поднос. И кто-нибудь, кто меня случайно подслушал, мог подумать, что какой-то перезрелый франт, возвращаясь с удачного свидания, напевает себе под нос. Если они, ясное дело, ходили на свидания. Картина города в девятом часу вечера на второй месяц весны позволяла в этом сомневаться.
— Следи за теми, двумя, — напевал я дальше. — Они важны. То, что было надето на них, служит опознавательным знаком и открывает тут все двери. Помнишь, я упоминал тогда о полигоне? Может, они возвращались с какой-нибудь инспекции? В городе я еще никого не видел. Подхожу к центру. Не могу говорить громко, так как вокруг абсолютно тихо. Кончаю. Это город смерти…
Последнее предложение я выплюнул из себя под влиянием порыва. Только когда я услышал свой собственный рыдающий шепот я дал себе отчет в том, что сказал. Слишком рано для оценок. Если таковые вообще потребуются. Несмотря на это я чувствовал что сказал не правду. Новых, как их называют существа, населяющие вместо с ними этот мир, прибывает. Город наверняка развивается. Но нет в нем и капли характера. Нет той искры, которая рождает озарения!
Я задумался. Тротуар как раз описывал пологую дугу, впадал в какой-то воздушный пассаж, покрытый прозрачной крышей, сделанной словно бы из одного куска стекла. Передо мной передвигались невысокие витрины магазинов или выставочных залов, скорее пустовавшие: место товара и оборудования занимали цветные таблицы с надписями. Через каждые несколько метров стояли пузатые ящики автоматов с подсвеченными табло.
Пассаж открывался внезапно. Я въехал на обширную площадь, оплетенную тротуарами, подвешенные на трех, а местами даже на четырех уровнях. Эстакада окружила фронтом какого-то толстого выпуклого строения в нижней части показывавшего цветное нутро, полное светящихся таблиц, потом приземлилась на улице.
Я сошел с бегущей ленты и задержался на краю свободного пространства.
Ширина площади наверняка превышала пятьдесят метров. Справа ее ограничивала стена высокого здания, украшенного светящимися картинками. На противоположной стороне она исчезала в перспективе, образуя что-то вроде центральной магистрали. Уже до того, несмотря на размах, с которым планировалась застройка этого места, я получил впечатление, что, забираясь в пассаж, оставляю центр города. Я решил дойти до ближайшего перекрестка и вернуться туда, откуда приехал. Я прошел десять шагов и внезапно увидел перед собой людей. Я остановился как вкопанный.
Мужчины! Трое мужчин в каких-то не то плащах, не то пелеринах, широких, развевающихся, спускающихся складками до колен. Их волосы темнели на фоне освещенных витрин, как погашенные лампы. Они были уже близко. Шли величественно, можно сказать, передвигались. Ни один из них не посмотрел в мою сторону. Их головы плыли ровно, неподвижно, как лодки на спокойной воде.
Они как раз миновали меня. Я не приглядывался, но получил впечатление, что они смотрели прямо перед собой, а скорее, нет, не смотрели, что их глаза, устремленные в перспективу площади, были равнодушны ко всему, что могло делаться в поле зрения. Они прошли мимо меня, не производя ни малейшего шума. В голове у меня промчалось, что они являются патрулем какой-нибудь службы, а три пелерины — это просто мундиры. Но нет! Почти сразу, на некотором расстоянии, на другом уровне я увидел движущуюся по тротуару фигуру женщины и ниже, на противоположной стороне площади, направляющуюся в мою сторону пару. У всех были одинаковые костюмы. Их движения были идентичны. Те же самые невидящие глаза, мертвые лица, тихие ровные шаги.
Даже женщина и мужчина, пересекающие в эту минуту плиту площади, казалось, не знали о присутствии друг друга. Они шли на расстоянии метра друг от друга и не удостоили спутника ни единым взглядом.
Я двинулся вперед. Миновал угловое строение и свернул в идущую наискось, довольно широкую улицу, проходящую более-менее параллельно к тому пассажу, который я пересек минуту назад. Вдоль освещенных витрин тянулись тут всего лишь два тротуара. На высших уровнях их не было вообще, зато людей все время прибывало. Словно, я, наконец-то, попал в то единственное место, где жизнь не гасла вместе с солнцем. Если, однако, решаясь на подпольное проникновение в город, я не исключал возможности завязать какие-то, по-видимости, обычные разговоры, то теперь с этой возможностью я мог попрощаться окончательно. Даже в местах, где проходило мимо друг друга несколько людей, не раздавалось ни единого слова. И ни одно лицо не повернулось в мою сторону. Я не заметил, чтобы кто-нибудь хотя бы раз взглянул на человека, идущего рядом с ними. Мысль, что можно зацепить какую-то из этих идущих мумий, была явной нелепостью.
Передо мной теперь виднелось здание, освещенное лучше других. Время от времени кто-нибудь проходил мимо больших светящихся табло и исчезал в глубоких, воронкообразных воротах. Я подошел и задержался возле одной из застекленных витрин, представлявшей гигантских размеров афишу.
Она была сделана из какого-то мягкого тонкого материала, напоминающего серый китайский шелк и задрапированного нерегулярными складками. Всю его плоскость наполняли цветные круги, находящиеся в неустанном движении. Они заходили друг на друга, расступались, показывая серебристый, как бы фосфоресцирующий фон, то снова смешивались, производя впечатление, что обмениваются цветами. Цвета были пастельными, слабыми. Внизу афиши виднелись какие-то знаки и разбросанные буквы, кружащиеся в том же самом медленном движении, что и цветные пятна выше. Я вглядывался в них некоторое время, прежде, чем мне удалось прочитать одно слово «концерт».
